Я прыгал в окопе в сапогах обмотанных всевозможными тряпками, чтобы хоть как-то согреться. Стоя в дозоре, сквозь мглу ночи я постоянно всматривался в сторону окопавшихся всего в сотне метрах от нас передовых отрядов «Иванов». Весть, которую принес мне фельдфебель Краузе в тот день, изменила мою солдатскую судьбу. Возможно, благодаря этому я и остался жив, а значит, могу в своей книге поведать обо всех ужасах той проклятой войны.
— Ты еще жив, Кристиан? Мне кажется, ты камрад, засиделся без настоящего, горячего дела!? Пришла пора пристроить тебя в разведроту. У меня приказ полковника Зинцингера о твоем переводе в разведывательный взвод под командование обер-лейтенанта Крамера, — сказал мне Краузе, протягивая клочок бумаги, сложенный вчетверо.
— Я понял вас, господин фельдфебель! Я исполняю долг ради нашей родины.
Разрешите сдать пост?
— Давай художник! Лемке сменит тебя, — сказал фельдфебель, закуривая трубку.
Сдав свой пост гренадеру Лемке, я спустился в наш блиндаж за своим скудным военным скарбом, который всегда хранился в моем боевом ранце. Там были мои личные вещи и рисунки, которые я делал на любых клочках бумаги в минуты затишья.
В те холодные и жестокие дни в подвалах русской церкви святого Николая, где квартировал мой взвод было относительно тепло. Постоянно горела трофейная чугунная печка, доставшаяся нам от бежавших из блокированного города «комиссаров». После очередной вылазки на передовую уставшие, замерзшие и голодные солдаты седьмой роты обер-лейтенанта Фрике вповалку отдыхали на своих проволочных гамаках и деревянных дверях поставленных на кирпичи. Рядом, стараясь вернуть к жизни тяжелораненых и обмороженных солдат, суетились наши полковые санитары. Сказать честно, но их усилия как всегда были тщетны. Мы умирали! Мои камрады по оружию просто умирали, умирали от нехватки медикаментов и пищи. Нам ничего не оставалось делать, как молить господа о спасении тех, кто еще был жив.
Полковой капеллан капитан Шнайдер читал над телами погибших какие-то молитвы. Он постоянно держал в руках библию и просил господа помочь нам всем, хотя, наверное, он уже сам не верил в его господнюю силу. Мне тогда казалось, что мы все — все обречены на смерть в этом холодном и промерзшем аду.
Большевики, привлекая на подступах к городу свои последние резервы, рвали нашу оборону на куски, и мы несли огромные потери. Сами же большевики страдали от этой войны не меньше нашего. Они были неодержимы в своей вере в победу, и это придавало им еще больший боевой дух. По нескольку раз в день они переходили в кровавые атаки, но каждый раз под шквальным огнем наших пулеметов, прозванных за свой суровый нрав «злобные псы», захлебывались собственной кровью. Большевики откатывались назад, оставляя на заснеженных полях, улицах и руинах города сотни безжизненных тел, которые тут же становились пищей для бездомных собак и ворон.
— Ты откуда призвался, художник? — спросил фельдфебель, присаживаясь рядом к раскаленной печке, пока я укладывал своё скудное имущество.
Он снял свои видавшие виды вязаные перчатки со стертыми пальцами и, протянув руки к огню, прокрякал от удовольствия. Фельдфебель грел руки, а сам, как последний баварский мясник ругал и проклинал крепкие морозы, фюрера и наших снабженцев, сидящих далеко в тылу. Он, повидавший столько смертей, ничего не боялся, потому что уже самого себя он считал ходячим мертвецом.
— Я, господин фельдфебель, до войны жил в Ордруфе, это в Тюрингии. До войны учился в Берлине в университете на художника. Если бы не эта война, я…
— Да ты прав, Крис, война и мне разрушила все планы! Черт бы их побрал! Эти советы с их морозами и этого фюрера, который только и думает, как навалить Сталину огромную кучу! Сейчас бы оказаться, где — ни будь в Ницце вместе с моей Мартой! В Мюнхене у меня осталась жена и дочь, — сказал фельдфебель и, достав фото, показал. — Ты не представляешь, художник, я в Вермахте с тридцать восьмого года. Целых три года оторванных от цивильной жизни. Целых три года зайцу в жопу и за что?! За то, что я теперь сижу здесь на краю света и жду, когда «Иваны» заморят нас, словно крыс…
Я тогда почти не слышал, что говорил мне Краузе. Я смотрел на его семейную фотографию. Я видел счастливые лица его жены и дочери, а сам думал о Габриэле, которая обещала ждать меня.
«Боже, какое счастье иметь семью» — подумал я, вспоминая угловатую девчонку, которая жила в соседнем доме.
— Красивые!
Фельдфебель забрал фотографию и аккуратно положил ее в портмоне. Он еще не знал, да и не мог знать, что уже через несколько месяцев вся его семья погибнет под руинами дома во время американской бомбежки. Авантюра нашего фюрера принесла своему народу столько страданий, столько горя, но в то время было трудно представить размеры этой катастрофы, которая уже подкрадывалась к моему отечеству со всех сторон.
— А, я еще не женат. У меня кроме матери никого нет на этом свете. Отец мой умер еще до войны от воспаления легких. А подружка Габи из соседнего дома еще очень молода. Ей было шестнадцать, когда я уходил на Восточный фронт. Через пару лет найдет себе какого-нибудь штабного или тылового офицеришку и нарожает с ним много маленьких и гнусных киндерят, которые, как вырастут, обязательно украдут из сарая мой велосипед.
