Мокрый нос таксы тыкал меня в подбородок. Лизнув мою щеку, Патрик сообщил мне, что на завтрак у него была рыба. Хотя у собак почти всегда пахнет рыбой изо рта... Я продрал глаза, поднялся – рядом со мной на кровати лежал кусок кирпича. Отдернув в сторону штору, я увидел звездочку, зияющую прямо посередине оконного полотна. Из нее в комнату проникала свежесть июньского утра. Либо ночью был ураган, либо окно разбил какой-то злоумышленник, – рассудил я. Выглянув в окно и не обнаружив на улице никаких следов урагана, я остановился на втором своем предположении. Наша квартира была на первом этаже, так что выдающейся силы или меткости для такой шалости не требовалось, пожалуй, даже ребенку. Я стоял у окна и, потягиваясь, любовался чудесным утром. А Патрик крутился возле моих ног, поскуливая – его надо было выгулять. На секунду я пожалел, что собаки еще не научились открывать шпингалетные замки, и нехотя начал одеваться.
Натянув джинсы и футболку, я взял с кровати тот самый кусок кирпича и аккуратно – через дырку, им же проделанную – отправил его за окно. Да, чуткостью сна Бог меня не отметил. Из прихожей донеслось, как Патрик уже скребется об дверь.
– Если будешь буянить, выпущу навсегда, – крикнул я и направился в прихожую. – Опустишься на улице, будешь, как Буковски… или Оскар Уайльд. Вообще, я обычно не слишком разговорчив с животными – просто настроение, несмотря на недосып, было очень уж хорошее. Я надевал на Патрика ошейник, а солнце улыбалось мне с кухни сквозь жалюзи – подрастающий Фрэнк Мамуда внутри меня пел и пританцовывал. Когда я запирал входную дверь, перед моими глазами вдруг растянулась надпись “Гульнара, верни деньги”. Крупные корявые буквы были нарисованы белой краской прямо поверх глазка и номера нашей квартиры. После слова “деньги” там была еще какая-то черта – я расценил ее как восклицательный знак. Теперь стало ясно, что окно разбил автор этой надписи. То есть ктото из числа маминых кредиторов – один из трех или четырех. Хотя кредиторов у мамы было много больше, не все они были столь воинственны; а вот три-четыре жадины, которые наведывались к нам чаще остальных, отличались особенной агрессивностью. Выйдя на улицу, я обнаружил надпись еще и на нашем балконе – точно такую же. Посмотрев на текст еще раз, я снял подозрения с Альфии. Эта деревенская татарка, пусть даже и вышедшая замуж за банкира, вряд ли была достаточно грамотна, чтобы поставить запятую после слова “Гульнара”. Вообще, Альфия уже давно была в моем списке “людей, которых не стало бы, научись я испепелять взглядом”. Она столько раз проклинала меня за грехи мамы и из всех недугов забыла пообещать мне разве что бычий цепень. Я же про себя желал ей всего того же, плюс еще бычий цепень. Мы продолжали свою прогулку. На улице Патрика, как всегда, больше заботили скорее шприцы и презервативы, нежели малая или большая нужда. Я одергивал пса от всякой дряни – порой так сильно, что тот кашлял.
Проходя мимо балкона наших соседей, я поторопил Патрика скорее миновать этот сектор. Дело в том, что наши соседи – два брата и жена одного из них – тремя днями ранее убили свою мать. Они постоянно пили все вместе и били мать. Та все время ходила по дому с черным от побоев лицом и просила у соседей денег в долг. Вероятно, ее убил старший брат, но вину принял на себя младший – Денис. Ему было 16. Когда-то я, будучи старшеклассником, даже писал за него сочинения по татарскому языку. У Дениса скоро должен был состояться суд, а старший его брат по-прежнему проводил большую часть своего времени за курением на балконе. Я не хотел лишний раз сталкиваться с этим неприятным типом. – Ты что тут делаешь? – послышался грубый пьяный голос с балкона. И снова я испытал чувство сродни тому, как, если бы, переключая телеканалы, я наткнулся на передачу про каких-нибудь детей-даунов или пауков-птицеедов. Мне всегда было отвратительно и жутко смотреть такое, и я сразу переключал. Похожее чувство, только теперь пульта под рукой не было. Я решил не поощрять соседа ответом и промолчал, но тот, к сожалению, додумался переспросить. – С собакой гуляю, – сухо произнес я и потянул Патрика, но пес как раз изогнулся для дефекации. – Чтоб я тебя больше здесь не видел, – промолвило соседское рыло и затянулось сигаретой, явно выжидая моей реакции. Про себя я отметил, что рыло очень органично смотрится за балконной решеткой. В следующее мгновенье я отвернулся и стал смотреть на выходящую из-под хвоста Патрика коричневую колбаску, с нетерпением ожидая ее конца. Сосед еще что-то рявкнул, но у меня зазвонил телефон. – Доброе утро, – в трубке зазвучал голос моей девушки Карины, она всегда произносила эти слова так, что я не понимал, вопрос ли это или утверждение.
– Вроде того, – чуть выше моего плеча пролетел окурок, я обернулся, но соседа на балконе уже не было. Карина была чуть менее красива, чем мне бы хотелось, но чуть более, чем я заслуживал. Мы вместе учились еще в школе, но встречаться начали только в минувшем мае. Сегодня она должна была сдать последний экзамен – об этом она и рассказывала мне в течение почти десяти минут, пока я гулял с Патриком. Меня всегда раздражало в ней чересчур серьезное отношение к учебе. А еще то, что она стеснялась целоваться на людях. Ну и еще, пожалуй, все ее друзья и привычка все время жевать. Когда я положил трубку, мы с Патриком уже подходили к нашему подъезду. Дома я, не переодеваясь, пошел на кухню, налил себе кофе. Помимо маленького члена, от отца я унаследовал привычку читать за завтраком газеты. Поэтому, отравляя желудок кофеином, я каждое утро еще и попутно отравлял мозг. В газеты очень удобно заворачивать елочные игрушки; из газет получаются отличные треуголки для малярных работ; порванные на мелкие кусочки газеты могут достойно заменить кошачий туалет... Но какой умник придумал их читать?! – я наслюнявил палец и перелистнул страницу. Дочитав колонку до конца и закрыв газету, я заметил на холодильнике записку, прикрепленную на магнит: отец уехал по делам и просил меня помыть посуду. Я обернулся – раковина едва вмещала всю грязную посуду. Допив одним глотком кофе, я водрузил свою кружку на вершину посудной горы и удалился. Надеясь, что, может, эта девушка сегодня наконец уехала, я заглянул в спальню. Нет, она не уехала: полуголая она спала под простыней, беззащитная и нахальная. Мама моя вот уже неделю не появлялась дома. Она скрывалась от кредиторов, иногда звонила и обещала скоро объявиться. Отец тем временем привел домой эту девушку, и она вот уже три дня жила у нас. За то время я не обмолвился с ней ни словом. Мой отец был порядочным человеком и, может быть, даже не чуждым пуританским нравам. Просто с мамой моей их уже много лет нельзя было назвать иначе, кроме как сожителями: они уже настолько были холодны друг к другу, что даже почти не ругались. Отцу было сорок четыре, и он старательно молодился. Не знаю, где он нашел эту девушку, но вот она лежала передо мной, выступая живым свидетельством того, что молодиться отцу удавалось с блеском. Она была, наверное, чуть младше меня – может, лет двадцать. Красивая – явно из тех девушек, зрение которых вообще не отличает заморышей – таких, как я – от, скажем, скамеек или фикусов. Я пошел в свою комнату, рухнул на кровать. В голове у меня играла эта песня – Architecture in Helsinki “It’5”. Такое часто со мной бывало: я просыпался с какой-нибудь песней в голове, и мне надо было ее срочно прослушать. Иначе я на весь день становился узником своей аутистской дискотеки. Такой вот забавный пассаж: я скучающе пялился в потолок, лежа на кровати, а диск скучающе пялился в стену, стоя на полке; и я не был паралитиком, и между нами не было океана, и возле полки даже не стоял вооруженный гвардеец – но послушать диск я все равно не мог. Магнитофон у меня был старый и не поддерживал диски такого формата, а компьютер уже месяц назад унес кто-то из маминых кредиторов за долги. Остались только колонки и мышиный коврик. Мне стало досадно, и я дал себе щелбан в нос – за конформистские настроения. Тут ко мне в комнату вошел Патрик, он лег посреди комнаты и стал играть со своей резиновой игрушкой-пищалкой. Потом ему, видимо, надоело это занятие, и он залез ко мне на постель. Вдруг в двери появилась эта девушка; на ней был мамин халат. Я только теперь заметил, что Патрик с самого ее появления в квартире ни разу на нее не гавкнул. Это меня насторожило, ведь по своей ненависти к человеческому роду с Патриком не могло сравниться ни одно существо на планете. Ну, разве что библиотекарши. – Привет. Слушай, а где у вас кофе лежит? А то в той маленькой баночке на столе кончилось..., – сказала она, играя при этом стеснение. – В шкафчике над плитой. – Я смотрела в шкафчике, там нет. – Есть. Оно в банке из-под какао. – Спасибо, – она почесала правую лодыжку левой ступней, и я заметил на внутренней стороне ее ляжки родимое пятно. – А как тебя, кстати, звать? – Вот, возьми, – я поднял с пола игрушку-пищалку. – Если что-то понадобится, то подай мне сигнал этой игрушкой, и я тут же прибегу и исполню любую твою прихоть. – Прямо-таки любую? – она так посмотрела на меня, что в следующее мгновенье мне пришлось повернуться на бок, чтобы скрыть эрекцию. Я понял – эта девка решила надо мной поиздеваться. – Что ты так смотришь? Я сказал “прихоть”, а не “похоть”, – она засмеялась. – Дурак, – она подошла ко мне и, улыбаясь, протянула руку:
