Коробочка с панорамой Варшавы - [5]

***

До сих пор дяде Ренату удавалось не работать, жить бесплатно. С рождения и до 18 лет он сидел на материнской шее; с 18 до 20 – на армейском пайке; с 20 до 25 – на героине; с 25 до 28 – в тюрьме; потом пластинку заело – на героине, в тюрьме, на героине, в тюрьме, на героине, героине, героине... Что примечательно – даже на героин дядя не тратился. Он никогда не воровал и не грабил, не выносил из дома утварь, и сам отравой никогда не торговал. У него была своя система. Дядя объяснял мне ее так: “Например, у тебя есть желание приторчать, и даже деньги на “приторчать” у тебя есть... Но не всегда желание плюс деньги равняется “приторчать”. Иногда в этой реакции нужен катализатор... Понимаешь?”. В общем, за этот самый труд “катализатора” дядя и получал в итоге бесплатную дозу – премиальную белую крошку на кончике ногтя. Которая была куда дороже нового плазменного телевизора, поездки с семьей на Мальту, бессмертия или еще чего. Дальше шла химия уже в буквальном смысле. Демидрол плюс героин плюс еще кое-какая дрянь – я как-то наблюдал за этой кухней – и вот у дяди уже была не одна доза, а три или четыре. Тогда он мог даже угостить свою девушку.

Они запирались в ванной и выходили оттуда через полчаса, мертвые и довольные. Потом оба садились и, уставившись закрытыми глазами – демидрол брал свое – в телевизор, грызли семечки. Лузга падала с их губ мимо кульков на пол, а даваника* кричала с кухни, что они, “каралесина-сукалар”,** загадили последнюю нормальную ложку. Теперь дяде было тридцать два, он стоял передо мной в колпаке с надписью “ресторан Ял”, и мне казалось, он сошел с ума. В это было легче поверить, чем в то, что он соскочил с героина после десятилетнего стажа и многократных попыток лечиться. Соскочил ради работы шеф-поваром в этой харчевне – одной из тех, куда стареющие говнюки мидл-класса водят своих облезлых баб. Эти пингвины носят галстук без зажимов и делают вид, что живут на широкую руку, а на самом деле с тоской провожают каждый кусок еды, отправляющийся даме в рот. – Как мамка? – спросил меня дядя. – Хорошо вроде. – Что-то она пропала… – Да она же сейчас в Саратове по работе. – Как это? По какой работе? – Вот так… в Саратове, – пальцами я нарисовал в воздухе кавычки с обеих сторон слова “Саратов”. – Прячется опять что ли? – спросил дядя; я положительно ответил улыбкой, и он усмехнулся. – Ну, маленький отдых никому не помешает… Только Саратов – это как-то несерьезно. Говорила бы уж тогда, что на Гавайях. – Нам бы тогда не кирпичами окна били, а гранатами, – сказал я, завязывая за спиной лямки фартука. – В смысле? За резкой лука мне пришлось ввести дядю в курс “дела о разбитом окне”. По моим щекам потекли слезы. Я умыл лицо и дорезал чертов лук. Помимо дяди, на кухне работали еще два повара чуть моложе дяди. Я делал почти все то же, что и они – только зарплату получал, как посудомойка. Впрочем, не за это я их не любил. Меня бесило, что один слишком часто снимал с блюда пробу – мне казалось, он хочет таким образом наесться; у второго же были очень волосатые руки, и я иногда случайно замечал, как волос с его руки падает в сковороду – такому орангутангу не место было на кухне. Дядя вышел покурить на улицу, я увязался за ним, потому что не любил оставаться с теми двумя. На улице, вместо того, чтоб достать сигарету, дядя подошел к мусорному контейнеру и стал что-то там высматривать. Аккуратно он извлек из кучи мусора пластиковую бутылку объемом один литр. Я решил, что дядя, наверное, собирает крышки от бутылок этой газировки, чтобы потом отправить их куда-нибудь и получить какой-нибудь брелок или ключи от рая. Только когда дядя прикурил сигарету и прожег ей дырочку в бутылке – только тогда я понял, что задумал этот наркоман. – Я, кстати, когда ты маленький был, – дядя высосал из бутылки белый дым и, задержав дыхание, продолжил, – все время тебе в комбинезон траву клал.

– Зачем? Чтоб иммунитет выработался? – ухмыльнулся я. – Нет, – дядя выпустил дым, – просто мамка тебя часто со мной оставляла, а я же дома не буду из-за тебя сидеть… За мной друзья на машине заезжают, ну я тебя на заднее сиденье и поехали. А траву к тебе в комбинезон клал на всякий случай – тебя же обыскивать не станут. – А потом я вырос, не у кого стало траву прятать, тут тебя и повязали…, – пошутил я. – Да меня никогда бы не повязали… Я сам пришел в отделение и сказал: “Вяжи меня, начальник, а то меня уже тошнит от свободы!”. – Ага… а он проникся твоей честностью и в слезах, матеря закон, надел на тебя наручники… Дядя прокряхтел, как старый пират. Вдруг из-за контейнера вышла кошка.

– Эй, сынок, кыс-кыс-кыс, – дядя нагнулся к кошке, но та прошла мимо, оставшись равнодушной к его сюсюканьям. Вообще, он всех котов и кошек называл “сынками”, и это очень трогательная история. Когда-то у дяди была любимая жена и сын. Но сын, родившись с порогом сердца, умер на первом же году жизни, а жена почему-то винила в этом дядю и вскоре бросила его, обобрав до зубной щетки. Тогда-то дядя и начал пичкать себя всем, что превращает мир, в радужную блевотину. После первой ходки он некоторое время не торчал и даже пытался найти работу, но нашел только котенка. Маленького серого котенка, пугливого, как ящерица – дядя назвал его Сынком. Потом дядя снова начал колоться, снова угодил за решетку, а, когда он освободился, Сынок уже умер. – А еще я с этой травой однажды чуть не попался у мамки твоей… ну, когда она…, – дядя прервался, чтобы затянуться из бутылки. Или он затянулся специально – чтобы прерваться и не договаривать. Так или иначе, я понял, о каком периоде маминой жизни говорил дядя. Села мама, когда мне было три года, а вышла, когда я уже учился в третьем классе. Мы ездили к ней на свидания раз в три или четыре месяца. А, может быть, и раз в полгода – тогда время шло по-другому. Нет, не “тогда” в Советском Союзе, а “тогда” – в детстве. В общем, я не помню, как часто мы к ней ездили – помню, что успевали соскучиться, но умереть от разлуки не успевали. Сидела мама в Чувашии, в каком-то захолустном городке, который я никогда не видел на картах. Либо город был секретным объектом, либо он действительно находился в какой-то параллельной вселенной, о чем я всегда догадывался. Алатырь стоял на реке Бездна и был всегда окутан туманом. И люди там были какими-то другими. Наверное, это был один из тех городов, которые строятся вокруг тюрьмы, и все население которых является ее обслуживающим персоналом. Весь город – клетка; и, черт знает, каким крысам повезло больше – тем, что снаружи, или тем, что внутри. Да, если бы мать Агаты Кристи сидела, да еще в Алатыре, то никаких негритят дочке выдумывать не пришлось бы. Река Бездна – такую вообще сложно представить без трупа на берегу… Череда проходных: бумажки, решетки, бледно-желтые стены, женщины в погонах, бумажки. Наконец мы оказывались в одноэтажном здании – комнатка с деревянными шкафчиками, похожими на камеры хранения, и столом, за которым сидела очень строгая женщина в пилотке. Еще там стоял диван, он был всегда разложен, и в щель между его мягкими половинами всегда забивалась лузга от семечек. Сидя на диване, мы со Славой ждали, когда строгая женщина подзовет даванику, и перебирали лузгу, выискивая среди шелухи целые семечки. Женщина подзывала даванику – делала она это всегда таким тоном, будто бы даваника сама была заключенной. Причем осужденной за кражу солнца или убийство Христа. Оставалось еще в пару окошек просунуть пару пар бумажек, и нас провожали в корпус, напоминавший общежитие. Шесть крохотных комнат или около того, один общий туалет и кухня, плюс комната отдыха с телевизором, который, по-моему, обладал собственной волей, и включался, следуя только ей. Еще там была детская комната: поломанный турник, рваные плюшевые медведи, обгрызенные кубики, холодный пол, маленькое окошко у самого потолка.… Если когда-нибудь соберусь снимать фильм ужасов, то придется-таки найти этот Алатырь – слишком уж там много ценных кадров. Мы раскладывали свои вещи в отведенной нам комнате, как вдруг слышали скрип – это скрипела железная дверь-решетка в конце коридора. Мы выбегали из комнаты – нам навстречу бежала мама. Наверное всем детям мама кажется самой красивой женщиной на планете. Мы обнимали маму изо всех сил, а та плакала и извинялась, что снова забыла каких-нибудь мармеладных мишек там за решеткой. Возвращаться было нельзя. До сих пор не знаю, за что мама сидела. Я вообще почти до совершеннолетия думал, что она шесть лет пролежала в больнице – нам со Славой все так говорили. – …В общем, мент на проходной шарит у меня по карманам, достает сверток с травой и спрашивает, типа что это, а я ему, как аборигену, объясняю, что это курить надо. Мент понюхал, а потом поворачивается и говорит второму вертухаю: “Ботинки в четыре зарплаты носит, а курит какую-то траву!”, – я уже слышал от дяди эту историю. На этот раз дядя освежил ее, заменив “осла” на “аборигена”. – Чувашия…, – сказал я, и заметил, что дядя уже скурил все, что у него было. – В некоторых странах за такой сверток смертная казнь назначается, а этот колхозник думал, что посмеялся надо мной! – дядя захихикал. Мы вернулись на кухню. Орангутанг и Кусочник бездельничали и о чем-то трепались; когда они увидели нас, то сразу перешли на шепот. Мне снова показалось, что шепчутся обо мне. Вообще, это наверное распространенная паранойя, но в моем случае она приобретала более острую форму – мне всегда мерещилось, что обсуждается моя девственность. Я прислушался и ухом выхватил слово “целка”. Только я убедил себя, что ослышался и что на самом деле кашевары дискутировали о “церкви”, как Кусочник вдруг в голос рассмеялся. Я почувствовал, как краснею; в ту же секунду я убил Кусочника, похоронил его, помочился на могилу и вот уже сидел на оградке, истекая потом от танцев. “Неудачник”, “дрочила”, даже “гомик” – это я переносил, но “целка” было самым унизительным, за это я был готов убить. – Ты не ори особо-то... не май месяц, – странно откомментировал дядя смех Кусочника. Оба бездельника тут же загоготали; впрочем, даже я в этом их поддержал.