Коробочка с панорамой Варшавы - [3]

Я нарисовал карту, специально измял ее, надорвал в некоторых местах по краям и даже обжег на плите уголки, чтобы нашедший ее не усомнился в серьезности нашей авантюры. Карту мы зарыли где-то во дворе и больше не вспоминали ни о ней, ни о кладе. Я докурил и вернулся в спальню. По телевизору шла реклама: длинноногая шатенка эротично натягивала колготки. Я уже отрекся от своей самости, постепенно воплощаясь в ее колготки, как вдруг в дверь раздался звонок. Наспех собрав рассеянные по дивану атомы в себя, я поспешил к двери. – Это что у вас на двери намалевано? – спросила Вероника с порога. – Поп-арт, – я растянулся в дверном проеме, преграждая ей путь. – Пиво купила? Вероника принесла какие-то продукты и теперь впервые за эти три дня решила вступить в контакт с нашей плитой. А я потягивал пиво вприкуску с каким-то боевиком класса Б. Главного героя звали Зеленый шершень. Я представил, что назавтра у меня тоже запланировано спасение из лап бандитов какой-нибудь красавицы. Шарлиз Терон или, на худой конец, Скарлет Йоханссон или, на совсем худой-в-двенадцатой-степени конец, Карины. Я понял, что для таких случаев надо заранее придумать себе крутое прозвище. Бетонный мак. Да, в меру брутально и, пожалуй, в этом даже есть нечто романтичное, – подумал я, – но слишком отдает Черным тюльпаном, и к тому же кто-то может ослышаться и решить, что я Бетонный маГ. Тогда – Мунин, как одного из воронов Одина. Конечно, знаток скандинавской мифологии поймет мрачную поэтику моего прозвища, – рассудил я, – но простой обыватель решит, что это обыкновенная русская фамилия, как, например, Бунин. Запах еды отвлек меня. На работе я перенюхал множество блюд, но этот запах не поддавался идентификации. Чтобы успокоиться, мне пришлось встать и пойти на кухню, как бы пренебрежительно это ни было по отношению к “Зеленому шершню” – шедевру киноискусства класса Б. Когда я зашел на кухню, Вероника резала чеснок.

– Там есть чеснокодавка, – сказал я. – Что ты сказал? – спросила Вероника, вытащив один наушник. Из маленького черного динамика играло что-то мне знакомое. – Ну-ка, – я взял наушник и вставил его себе. Архитектура в Хельсинках, – хором произнесли мы. Она – повествовательно; я – восклицательно. После этого я попросил у Вероники плеер, чтобы посмотреть, какое в нем гнездо для наушников. Мини-джек. Через минуту та самая “It’5” звучала на всю квартиру из моих колонок. Я допил свое пиво, и, вопреки обыкновению, последние глотки показались мне самыми вкусными. Я даже решил покурить. – Извини, у тебя не будет для меня сигареты? – спросил я Веронику. – Да, – Вероника протянула мне пачку. – Куришь такие? – С яблочным вкусом? Мои любимые, – сказал я и, приподняв сковородку, прикурил от конфорки. Вероника тоже достала сигарету, но прикурила по-заурядному – от зажигалки. – А я думала, у вас здесь не курят... – А у нас здесь не курят – так что кури воровато, – мы одновременно затянулись. – Коля сказал, что ты поэт что ли..? – Ага, вроде того, – иронически признался я. – Вот, например, двустишье... из последнего детского цикла... Коричневый бобслеист на старте стоит скучающе./ Я покакал, а смыть забыл. Что ж, со всяким такое случается. – Хорошо, только... – На Маяковского сильно похоже? – продолжил я реплику за Веронику.

– Нет. Кто такой бобслеист? – спросила она, не смущаясь своей глупости. – Не бери в голову, – я понял, что на этой кухне нет сердца открытого для моей поэзии. – А что еще про меня говорил папа? – Хм... Вообще, он больше про брата твоего говорил. Я пошел досматривать “Зеленого шершня” – как раз успел на финальную схватку. Достойное прозвище себе я так и не придумал. Все равно бандиты вряд ли попросят меня представиться, – успокаивал я себя, – а, если вдруг попросят, назовусь... Коричневым бобслеистом. Потом Вероника накормила меня своей стряпней. Оказалось, она готовила элементарную печеную рыбу – это странный соус спутал мое обоняние. За обедом Вероника начала было расспрашивать меня про маму, разбитое окно и эти надписи, но я ловко перевел тему на музыку. Веронике нравились Yeah Yeah Yeahs и Interpol – я сказал, что не очень люблю indie.

***

Уходя на работу, я по привычке заглянул в почтовый ящик. Сквозь дырочку в дверце ящика я увидел какую-то бумажку: это была не рекламная брошюра и не счет за телефон. Какой-то конверт. Сначала я подумал, что это очередная повестка в суд. Такая почта приходила к нам ежемесячно – мама была “подписана” на эту рассылку. Я достал конверт: нет, для повестки он был слишком толстый. Перевернул: улица такая-то, дом такой-то, отправитель – Леонид такой-то. Фамилию его я никак не мог запомнить: сложная и неблагозвучная, как будто, в роду у него были ацтекские боги. Ленчик: тридцать восемь лет; холост; диагноз – маниакальная депрессия; судим впервые. В отделении, где работала мама, лежали в основном преступники, которых суд признал душевнобольными и приговорил к лечению. Правда, я не знал точно, в чем Ленчика обвинили – может быть, он даже кого-то убил – но я был уверен, что, даже если и убил, то не со зла. Максимум – от скуки. Я познакомился с Ленчиком год назад, когда на каникулах работал полотером в психушке. Мне не столько нужны были деньги, сколько бонусные очки писательского опыта – поэтому я попросил маму устроить меня к себе в больницу. Сама мама работала там санитаркой, пока ситуация с долгами была еще не такой накаленной, и ей не приходилось скрываться. На нормальную работу она устроиться не могла, потому что даже среднее образование ее было неполным. К тому же паспорт у мамы уже давно забрала Альфия, чтобы оформить на него какой-нибудь кредит. Вообще, психи были для меня чем-то близким к паукам-птицеедам, но, работая в психушке, я почему-то не испытывал к больным никакой неприязни. Наверное потому, что это была психбольница, и присутствие в ней людей с психическими расстройствами было в порядке вещей. А, может, как раз после психушки у меня все и началось – не знаю. Как бы то ни было, Ленчик был интересным собеседником и на бумаге даже казался вполне вменяемым. Я подозревал, что он только прикинулся больным, чтобы не сесть в тюрьму. Но, даже если так, с момента его попадания в психушку прошло четыре года, а в этом феназепамовом болоте мимикрия – процесс скорый и неизбежный. Мало того – Ленчик еще и философию почитывал... Последний раз он писал мне месяца два назад и обещал, что мы скоро увидимся, потому что его вот-вот должны выписать. С тех пор я не получал от него весточек, да и вообще забыл про него. Конверт я не стал распаковывать сразу – дошел до остановки, сел на лавку. Тут я услышал чей-то знакомый голос и обернулся. Это была умалишенная из соседнего двора. Я часто ее видел – она каждый день ходила с сеткой в магазин мимо нашего дома. Покупала она всегда только тархун, кильку и вермишель быстрого приготовления. Вермишель она, может, и употребляла по назначению, но тархун и килька совершенно недвусмысленно намекали на то, что она ведьма. А еще эта женщина постоянно рассказывала то ли себе, то ли прохожим про какого-то “молоденького”. По обрывкам ее рассказов можно было сделать вывод, что “молоденький” был либо реинкарнацией Есенина, либо живой фантазией на тему “если бы у Жанны Д’Арк были яйца”. Читать письмо душевнобольного под монолог умалишенной, – подумал я, – слишком большая доза безумия для буднего утра. Я и так не считал себя очень уж адекватным... В общем, я решил прочесть письмо позже – когда буду ехать в автобусе, и рядом не будет никаких ведьм. Недалеко от остановки я увидел молодую девушку, торгующую квасом на разлив. Я представил, как бы она меня полюбила и какой бы верной женой была – подойди я только и заговори с ней. Я направился к ее бочке. Все эти пятнадцать метров я смотрел на нее. Она это заметила и, по-моему, смутилась.