Отель «Несбыточное желание» Сен-Мало, Франция
5 мая 1923 года
Дорогая Евангелина!
Да, Сен-Мало! Да, Франция!
C’est un miracle, non?[2]
Я так виновата, Ева, так виновата. Даже не знаю, смею ли я просить у тебя прощения. Понимаю, надо было написать тебе давным-давно. Но я же говорила тебе, точно говорила, что мне должны были поручить первое настоящее «дело» в качестве сыщика-пинкертона (только не думай, что первое мое дело походило на «Приключения распущенной старой девы», к тому же я сама, конечно, не считаю его таковым по вполне понятным причинам) и что оно казалось мне невыполнимым.
Теперь же, уютно устроившись наконец под французским одеялом на небольшой уютной французской кровати в маленькой уютной французской комнате, при уютном свете французской масляной лампы на причудливом (и шатком) французском ночном столике, я могу излить всю боль моего трепещущего сердца, как исправно поступают все английские старые девы, оказавшись, zut alors,[3] во Франции.
Впрочем, кроме редких ударов трепещущего сердца, мне больше нечего сказать. Путешествие через Ла-Манш меня доконало. Стоило отплыть от берега километров на пятнадцать, как поднялся жуткий ветер, погнавший огромные серые ощетинившиеся волны на наше утлое суденышко. Мы выскакивали из них и снова проваливались, падали и выныривали, поворачивались и извивались, клонились во все стороны, давая порой сильнейший крен, иной раз совершенно немыслимый. Меня в жизни никогда, так не воротило с души. В какой-то миг я даже испугалась, что умру, а затем в сотый раз жалела, что так и не умерла.
Это истинное блаженство — лежать вот так на неподвижном, крепком и невероятно уютном (хотя местами и комковатом) матрасе! (К слову сказать, тоже французском, если я забыла об этом упомянуть раньше.)
Однако даже истинное блаженство, что бы там ни говорили поэты, действует явно усыпляюще. Я чувствую, что куда-то плыву, точно по течению. Но довольно об этом. Сейчас закончу письмо, положу в конверт и немного полежу — помечтаю, глядя на дивный (хотя и несколько простоватый) эстамп с видом Эйфелевой башни, что висит на противоположной стене. Потом ущипну себя два-три раза, чтобы убедиться, что все это не сон, задую лампу и вскоре увижу самые настоящие сны, лежа в моей французской постели, в моей французской гостиничной комнате, в моем французском городе и в моей французской Франции.
Утром я попрошу мадам Верлен, хозяйку гостиницы, отправить письмо. Завтра же, когда дети угомонятся, я постараюсь тайком выкроить немного времени от моего дела, связанного с расследованием одного убийства, и попробую черкнуть тебе еще несколько строк.
Расследование убийства? Представляю себе, как ты удивилась. Дети? — спросишь ты. Да чем она там занимается, наша Джейн? Так вот, боюсь, ответа тебе придется немного подождать. Завтра я расскажу тебе все-все.
С большой-пребольшой любовью,
Джейн
Р. S. Еще до моего отъезда из Лондона до меня дошли прелюбопытные слухи. Помнишь Фила Бомона? Того высокого американца, который помог мне стать легендарной сыщицей? Поговаривают, будто он собирается вернуться из Америки в Европу. Может быть, нам доведется снова встретиться. Есть одно-два дельца, которые по разным причинам нам так и не удалось обсудить. Ах, Ева, так и вижу твою улыбку, лиса ты этакая. Если бы только ты так часто не оказывалась права…
Как поживает твой милый братец? И неподражаемый господин Хэммонд?
С любовью, Дж.
