Предисловие.
«Катарсис» – первый рассказ в серии рассказов «Банан с паразитами». Если кисть – инструмент, то чем является холст? Холст является инструментом тоже? Инструментом, который передает настроение, замысел автора? Оставлю этот вопрос открытым.
«Катарсис» является инструментом. Нет-нет, у него нет цели побудить Вас, образумить, дать наставления или что-то в этом роде. Нет. Скорее у него есть цель, оставить на Вашем теле рисунок. Этот мазок, персонаж, слово или цитата с гордостью опечатается на Вашем запястье, лбу или щеке. Где угодно. У рисунка одна цель: заставить Вас задавать вопросы. Много вопросов. Усомниться в правоте тех, кто стоит выше Вас в социальной иерархии. Кистью размазать все моральные ценности нашего общества по холсту. Возвратить Вас к морали. К вашей, настоящей морали.
Задавайте самому себе вопросы и, даже усомнитесь в настоящей цели моей работы. Докопайтесь до истины. Сделайте свои выводы. Взгляните на рисунок, который опечатался где-нибудь на Вашем теле, после прочтения этой работы и ощутите Катарсис.
Сначала меня подводит нога, а теперь и все тело. Языком я пытаюсь дотянуться до неба и ощутить вкус крови. Лицо уже почти ничего не чувствует. Мне не больно. Душа покинет тело через десять… Девять… Люди собрались вокруг меня, будто наблюдают за космонавтами, которые вот-вот улетят в космос. Я лежу на осколках окон, которые я выбил, упав с 12 этажа, а лицо упирается об грубые камни асфальта. Но чувствую я только спокойствие, будто бы пробежал марафон длиною в жизнь и достиг финиша. А может быть, я вовсе уже умер—проверить не могу. Похоже, я не вылетел из тела: со стороны я себя не вижу. Передо мной появляется пара сапожек «Тимберлейд» и характерный запах: сигареты Мальборо, вперемешку с дешевым дезодорантом, который еле сдерживает остальные запахи. Даже не смотря вверх, я понял, кто это. Он садится на корточки и теперь его мошонка на уровне моих глаз. Чертов ублюдок, сначала он рвет мое письмо о поступлении в колледж, а теперь и подталкивает с 12 этажа «Рокшери Биллдинг». Восемь… Семь… Он что-то бормочет о мужественности и о том, какой путь я проделал, что нельзя сдаваться. Речь переключается на те слова, которые я должен говорить в полиции, но звук скорой заглушает его слова. Шесть… Пять… Боже, если я умру, то не возвращай меня обратно. Скорее всего, мое тело расслабится, я обделаюсь и проснусь в больничной койке. «Нет пути назад» – так говорил Джек Миллер, а еще он говорил, что у него запор от недоделанных до конца дел. Четыре… Три…
Женщина передо мной – школьный психолог, она что-то говорит о расизме, но я пропускаю эти слова мимо ушей. Скорее всего, она и сама не следит за тем, что говорит, а просто читает стандартные инструкции, пока думает о отпуске в Майями, шашлычках и бикини. Она щелкает пальцами перед моим лицом.
– Я понимаю, возможно ты думаешь, что ты белый и тебе все дозволено.
Что простите? Когда я пропустил этот момент? Я попал сюда, после дискуссии с Эмили насчет мальчиковых поп-групп, она обозвала меня расисткой, хотя это вообще не имело отношение к нашему диалогу. Что, где, когда. Можно я просто уйду и завалюсь в свою уютную постель?
Я понял.
Я понял.
Я понял.
Мальчиковые группы все еще мне не нравятся. Я не расист. Я понял. Говорю я и спешно покидаю ее кабинет. Эмили – лгунья, хочется взять ее за шиворот и отвести за угол.
Ты лгунья Эмили! Из-за тебя я просидел тридцать две минуты в кабинете психолога! Чего ты хочешь! Обед. Сегодня такой же дерьмовый ланч как и всегда. Хотя, здесь он всегда дерьмовый. Но своего апогея дерьмовости мой ланч достиг именно сегодня: на старом лакированном столе из дерева правильной прямоугольной формы и исписанном тупыми признаниями в любви, стоит обычный металлический поднос. Справа-нож, слева-вилка. Так требует этикет. В центре подноса стоит тарелка, в которую как-то небрежно навалено вонючее пюре. Серьёзно, я думаю повар давил его ногами которые мыл… Никогда. К картофелю прибавляется обжаренный резиновый тапок, который здесь называют "ростбиф". Наипротивнейший клюквенный морс-слюни блюющей кровью обезьяны. Пятна на банане напоминали мне круги под моими глазами, бесконечная черная дыра. Но одно, зато решено, если я нечаянно убью кого-нибудь в порыве гнева (что вообще исключено с моим характером), я знаю куда спрятать этот труп. Банан ягода или фрукт? Я перестал спать после того, как узнал о болезни моей матери. Все-таки фрукт. А к психологу я ходил из-за того, что иногда просто падал на парту и засыпал. Иногда просыпался у психолога, а временами в пустом кабинете со злым учителем, стоящим передо мной. Но оно ведь растет на дереве, как и все остальные ягоды? Дома я бывал чаще чем обычно, мне хотелось провести весь остаток своей жизни со своей матерью. Хоть она и не знала настоящего меня, знает ли кто-нибудь вообще настоящего меня? Телепатия ведь не работает, а настоящее чувство не передать. Никакими словами. Ужин подан, говорю я ей и усаживаю за стол.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Но выходит из меня только сухое «Как ты?». Будто что-то изменится. Телепатия не работает. Банан фрукт. Я не расист.
