Ханрахан, учитель "подзаборной школы"[1], тощий, жилистый, рыжеволосый юноша, вошел в сарай, в коем накануне ночи Самайн[2] сидели несколько деревенских жителей Раньше это был жилой дом; когда его хозяин построил себе жилище получше, то соединил две комнаты прежнего дома, используя его для хранения тех или иных припасов. Огонь пылал в старом очаге, и мерцали свечи, вставленные в горлышки бутылей, и темная бутылка емкостью в кварту стояла на досках, подобием стола наброшенных на два бочонка. Большинство селян расположилось у очага; один из них пел длинную бессвязную песню — про парня из Манстера и парня из Коннота[3], вечно спорящих о достоинствах своих родных мест.
Ханрахан подошел к хозяину дома и проговорил: — Я получил ваше послание; — но, сказав это, он запнулся, потому что старый горец, одетый в штаны и рубаху из неотбеленной фланели и сидевший наособицу у самой двери, уставился на него, вертя в руках старую колоду карт и бормоча под нос. — Не обращай на него внимания, — сказал хозяин. — Это всего лишь чужак, странник, зашедший сюда недавно; мы пригласили его остаться, ведь это ночь Самайн, но думаю я — он не в себе. Прислушайся и сам поймешь, что он бормочет.
Они оба смолкли и смогли разобрать, что старик говорит сам себе, вертя в руках карты: — Пики и Бубны, Смелость и Сила; Трефы и Червы, Мудрость и Довольство…
— Вот такое он все бормочет, добрый уж час, — сказал хозяин, и Ханрахан отвернул взор от старика, словно тот был ему как-то неприятен.
— Я получил весть, — заговорил он снова. — "Он в сарае с тремя своими двоюродными братьями из Килкриста", — сказал мне посланец, — "и с ними еще несколько деревенских".
— Это мой братец, вон тот, хотел видеть тебя, — отвечал хозяин, подзывая молодца в фризовом плаще, слушавшего пение. Он сказал ему: — Вот Рыжий Ханрахан, к которому ты имеешь весть.
— Это радостная весть, вот уж точно, — сказал юноша, — ибо идет она от твоей подруги сердца, Мэри Лавел.
— Как получил ты весть от нее и откуда ее знаешь?
— Я не знаю ее, на самом деле. Но вчера я был в Лоугри, и сосед ее, с коим я имею дела, сказал — она просила послать тебе такую весть с любым человеком с вашей стороны, встреченным на рынке: ее мать ушла навеки, и если ты все еще желаешь соединиться с ней, она готова подтвердить свою помолвку.
— Я должен поехать к ней, — отвечал Ханрахан.
— И она просит тебе не медлить, потому как не будет к исходу месяца мужчины в ее доме — наверное ее малый надел передадут другому.
Услышав это, Ханрахан вскочил со скамьи, на которую было уселся. — Я точно не должен медлить, — вскричал он, — сейчас полная луна, и если я за ночь доберусь до Килкриста, то достигну ее дома прежде восхода солнца.
Когда прочие его услыхали, они начали смеяться над ним, так спешащим к подруге сердца, и один спросил, готов ли он оставить свою школу в старой печи для обжига извести, в которой он давал ученикам столь хорошее научение. Однако он отвечал, что дети будут рады, утром найдя пустым место наставника и не обнаружив никого, готового задать им урок; а что касается школы, то он сможет устроить ее в любом месте, ведь чернильница свисает с его шеи на крепкой цепочке, а толстый Вергилий и букварь лежат в подкладке плаща.
Некоторые просили его выпить перед уходом, а одни юнец схватил его за край плаща и сказал, что он не смеет уходить, не спев той песни, какую сочинил в прославление Венеры и Мэри Лавел. Он выпил стакан виски, но сказал, что не может задерживаться, но поспешит приготовиться к путешествию.
— Времени хватит, Рыжий Ханрахан, — произнес хозяин дома. — Его будет у тебя достаточно для забав после свадьбы, и, верно, нескоро мы увидим тебя вновь.
— Не стану медлить, — повторил Ханрахан. — Ум мой все время будет на дороге, несясь к пославшей за мной любимой — она одинока, она ждет моего прихода.
И другие стали подходить к нему, настаивая, что такой приятный товарищ, полный песен, шуток и всевозможных выдумок, не может оставить их до исхода этой ночи; но он отказал им, и оттолкнул всех их, и ринулся к двери. Однако едва ступил он на порог, старик-чужак поднялся на ноги и положил руку, сухую и обветренную словно птичья лапа, ему на плечо, и сказал: — Не Ханрахану, человеку ученому и имеющему великий дар к сложению песен, уходить от такого сборища в ночь Самайн. Останься пока здесь, — продолжил он, — и сыграй партию со мной; вот старая колода карт, она славно потрудилась многие ночи до сегодняшней, и столь стара она, что много богатств мира сего было потеряно и приобретено через нее.
Один из молодых крикнул: — Немногое же из богатств мира сего прилипло к тебе, старина! — Он указал на босые ноги старика, и все залились смехом. Но Ханрахан не засмеялся, а тихо сел, не говоря ни слова. Тогда один человек спросил: — Так ты все же останешься с нами, Ханрахан? — и ответил ему старик: — Он действительно остается — не слышали разве, что я просил его?
Тогда все уставились на старца, словно недоумевая, откуда взялся он. — Издалека явился я, — сказал он, — через Францию пришел я, и через Испанию, и мимо сокрытого устья Лох Глейн, и никто не может мне отказать. — Упала тишина, потому что никто не посмел спрашивать его дальше; и они начали игру. Играли шестеро, а прочие смотрели из — за их спин. Две или три партии сыграли они без ставок, а затем старик вытащил из кармана четырехпенсовик, весьма потертый, истончившийся и потускневший, и призвал остальных поставить хоть сколько-нибудь. Все положили что-то на доски, и хотя мало было монет, но казалось, что их много — так быстро переходили они от одного игрока другому. Иногда удача отворачивалась от человека и он терял все, но вскоре кто-нибудь другой одалживал ему денег, и он мог вернуть долг из выигранного, ведь удача ни с кем долго не оставалась.
