Одной из отличительных черт Православия среди других христианских исповеданий является икона. В Православной Церкви она представляет ничем не заменимую принадлежность. Она не только украшение храма или иллюстрация священного текста; она — необходимое условие полноты богослужения. Это значит, что в Православной Церкви искусство иконы не есть автономная область человеческого творчества, которая лишь используется Церковью; искусство это входит в общий строй человеческой деятельности в Церкви, которая, как единое целое, направлена к выражению христианского откровения. "У Церкви много языков, но каждый из них есть язык Церкви постольку, поскольку он соответствует другим истинным выражениям христианской веры"[1]. Следовательно, образ по своему содержанию и значению выражает ту же истину, которую передают и все другие способы выражения Церкви, в том числе и Священное Писание. Как необходимая принадлежность культа, икона есть искусство в собственном смысле литургическое. Поэтому и учение Церкви об иконе не выделяется из общего контекста Домостроительства Божия в целом, не составляет отдельной области: оно онтологически связано со всем комплексом православного вероучения. Поэтому эстетическая оценка произведения неразрывно связывается с его оценкой богословской. Это обусловлено самим отношением Церкви к образу, к его содержанию и значению для духовной жизни человека. Отсюда и отличие этого искусства от всякого другого.
Только в Православии мы находим, вопреки господствующему мнению, утверждение об изначальном существовании образа в христианстве, его обоснование и развитое богословие об образе. "Предание делать живописные изображения (…) существовало еще во времена апостольской проповеди, как мы научаемся этому повсюду из самого вида христианских храмов. И святые отцы свидетельствуют это, и исторические повествователи, сочинения которые доселе сохранились, подтверждают" (Седьмой Вселенский Собор). Утверждая это, Православная Церковь руководствуется не документами и несохранившимися вещественными памятниками (они служат лишь внешним подтверждением), а самим основанием своей веры, содержанием и смыслом христианского откровения. Образ есть выражение самой сущности христианства, и в первую очередь — непреложное свидетельство Боговоплощения. Вочеловечение Бога — это появление в тварном мире Его образа. Тем самым икона есть свидетельство исполнения ветхозаветных предображений и тем же самым упразднения ветхозаветного запрета образа Бога и человека. И во главу угла Церковь ставит предание о Нерукотворенном Образе Христа, посланном Им царю Авгарю (см. службу Нерукотворному Спасу, 16 августа), и предания об иконах Богоматери, написанных евангелистом Лукой (см., например, службу Владимирской иконе Богоматери).
Потому что именно иконами этих двух Лиц явлена сама суть христианского откровения, Домостроительства Божия, которое святые отцы выражают краткой формулой: "Бог стал Человеком, чтобы человек стал богом". Изначальное существование этих икон есть свидетельство вочеловечения Бога в Личности Иисуса Христа и обожения человека в Личности Божией Матери. В этих двух иконах заложена вся программа церковного образотворчества, само его существование и его содержание. Поэтому предание Церкви, касающееся этих икон, со временем обросшее легендами и сказаниями, и вошло в живую ткань православного богослужения.
* * *
Коренной переворот, который внесло в мир христианство, несет коренной же переворот и в мировоззрении, и в понимании назначения человека и его творчества, перерождение сознания и мысли. Перерождение это выражается прежде всего в отношении к материи, к веществу, к человеческому телу. В противовес, с одной стороны, языческому культу плоти, с другой стороны — спиритуалистическому гнушению ею, христианство не только не "дематериализирует" материю, но, наоборот, утверждает ее спасительность, преображение человеческого естества, его воскресение в теле, в материи. Материя становится спасительной и тем получает решающее значение. "Я не поклоняюсь веществу, — говорит преподобный Иоанн Дамаскин, — но поклоняюсь Творцу вещества, сделавшемуся веществом ради меня, благоволившему вселиться в веществе и через посредство вещества соделавшему мое спасение"[2]. В искусстве именно в материи и надлежало выразить ее спасительность. Весь дальнейший путь церковного искусства и обусловлен поисками тех средств, которые были бы наглядным выражением христианского откровения.
И вот, Церковь, с самого начала боровшаяся с идолопоклонством, вступила, также с самого начала, в борьбу с искусством языческой культуры с его разрушительным для христианского мировоззрения содержанием. Для создания своего собственного образного языка Церкви надлежало очистить существующие искусства от того, что в них было двусмысленного и чувственного, что выражалось прежде всего в иллюзорности. С первых веков она борется против того искусства, которое, по словам Климента Александрийского, "увлекает и обманывает", "выдавая себя за истину" (Протрептик[3], IV). Происходит отбор тех средств, которые способствуют раскрытию и утверждению христианского откровения. Этот процесс очищения и отбора означал вхождение в христианство того из языческого мира, чему было свойственно в него войти. Это не влияние язычества на христианство, как это принято утверждать, а христианизация и воцерковление языческих обычаев и искусства. А потому "ни об языческом направлении древнехристианской науки, ни об языческом характере древнехристианского искусства (…) не может быть и речи" (Н. Покровский. Церковная археология. 1900, VII).
