Он был стар.
Со стороны ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. Это на первый взгляд. На второй — несколько больше. Но если бы кто-то решился присмотреться более внимательно, заглянуть в глаза…
Бывшие когда-то голубыми, они давным-давно смотрели на мир спокойно и равнодушно. Слишком много видели эти глаза на своём веку, усталость лежала на дне их, и всё тонуло в этой бывшей голубизне, в этой бесконечной усталости, не отражаясь и не оставляя следа на поверхности.
Лицо же и руки его были просто загорелыми, морщинистыми и обветренными, как у любого, кто много времени проводит на солёном морском ветру, тело — крепким и жилистым, не потерявшим былой силы, привыкшим к работе, многолетней каждодневной работе с утра до вечера.
Одежда была проста и добротна, — не оборванец, но и не благородного сословия, — рабочая одежда, не стесняющая движений.
Моряк в отставке. Лет пятидесяти. Ну, может — семидесяти.
А глаза…
А в глаза, поверьте — лучше не заглядывать.
Он не помнил своего возраста.
Для чего? Что бы изменилось, если бы он мог сказать: мне шестьдесят пять? Или, например — пятьдесят? Ровным счётом ничего. Люди ведут счёт годам, чтобы можно было говорить друг другу: я старше тебя, поэтому — умнее. Или: я моложе тебя, поэтому — сильнее. Здесь же сравнивать не с кем. И делить что-то — тоже не с кем.
Да и незачем.
Каждое утро, вот уже много лет, он поднимался на Башню. Башня возвышалась на обрывистом берегу — единственное сооружение во всём обозримом мире. А может быть — и вообще в мире? Ступенек было много. Сколько — он никогда не считал, даже не задумывался над этим. Много. Очень много. Иногда казалось — ещё больше… Он поднимался не спеша, и никогда не останавливался передохнуть — просто шёл, медленно и размеренно, с такой скоростью, чтобы не устать и не запыхаться. Ступеньки вели по кругу, всё выше и выше и постепенно начинало казаться, что Башня раскачивается под напором ветра, — а может, так оно и было? — и, наконец, открывался огромный круглый зал, заполненный механизмами, точнее — Механизмом.
Огромные шестерни, шкивы, маховики… Циклопичность — вот что сразу же приходило в голову при виде необычного сооружения. Всё это должно было бы потрясать воображение своей массивностью, основательностью, надёжностью, давить громадой металла, обработанного старыми неведомыми мастерами чуть ли не с ювелирной точностью и небывалой тщательностью… Но он давно привык к этому и перестал удивляться. Может быть, только в первый раз… Но когда был тот первый раз? Он не помнил.
Из зала можно было выйти на опоясывающий его снаружи узкий кольцевой балкон. Там всегда стоял мелкий туман, казалось, что дышать приходится водяной взвесью, которая заменяла здесь воздух. С балкона ничего не было видно из-за этого тумана, здесь всегда стоял лёгкий сумрак, как перед рассветом, и только снизу доносилось дыхание кого-то огромного и невидимого, тяжело ворочавшегося и вздыхавшего у подножия Башни, под обрывом…
Погода была всегда безветренная, туман никуда не уносило. Он был здесь всегда. И, наверное, будет тоже — всегда.
Постояв у перил, он возвращался обратно в зал, чтобы осмотреть Механизм. Это было его главной и единственной обязанностью. Была ли польза от таких ежедневных осмотров? Произойди поломка — он не смог бы её устранить, поскольку никаких инструментов, никаких материалов у него просто не было. Да и как этот Механизм работает, он тоже не знал…
Он предпочитал об этом не думать.
Просто каждое утро поднимался на Башню для осмотра, чтобы убедиться, что все шестерни и шкивы вращаются, всё движется как обычно. Обходил зал по периметру, не спеша, внимательно вглядывался во все детали…
Внизу, в обрыв, над которым возвышалась Башня, одна за другой самоубийственно бились волны. С него, как и с балкона, тоже не было видно ничего — останки погибших волн стояли в воздухе мелкими брызгами. Постоянный гул заглушал все звуки, какие только могли бы возникнуть в пространстве. Хотя, откуда тут какие-то ещё звуки? Время же от времени слышалось иное — будто огромная часть берега медленно обваливалась, сползала вниз, в кипящий брызгами погибших волн океан…
Но ничего нельзя было разглядеть в той стороне, берег-граница никуда не сдвигался, и Башня так и стояла на краю невидимого в тумане обрыва, до которого он никогда даже не пытался дойти, хотя бы просто для того, чтобы посмотреть — а что же там?
Зато с другой стороны картина была совершенно противоположной. До самого горизонта простиралась безжизненная каменистая пустыня. Там нигде ничего не росло. Там никогда не появлялись ни животные, ни птицы. Там даже перекати-поле не скиталось, подгоняемое ветром, в погоне за призрачной удачей. Только выжженная, потрескавшаяся почва и камни. И вдоль всего берега, параллельно обрыву, шла дорога.
Дорога и обрыв делили мир надвое.
По одну сторону, от самого начала времён, — туман и гул, по другую — пустыня и тишина…
Солнце утром лениво выплывало из тумана и вечером пряталось за раскалённые камни у другого края земли.
А по дороге шли люди…
Бесконечная вереница, не прекращающийся ни днем, ни ночью людской поток — мужчины, женщины, дети. Лица — чёрные, белые, жёлтые, красные, бледные, смуглые… Одежды — невообразимая пестрота и разнообразие стилей, новые, с иголочки — и лохмотья, крестьянские кафтаны — и фраки светских щёголей…
