На Армянской церкви пробило четыре часа.
Утренняя заря чуть позолотила шапку Машука, а в котловине, куда, прячась в тени чинар, сползали белые фасады домов, спал ещё предрассветный сумрак.
Но, несмотря на ранний час, на извилистых улицах городка царило оживление. Лязгали о плиты тротуара ножны, звенели шпоры, слышался женский смех и французские фразы.
Горбоносые «кинто», распустив полы черкесок, словно летучие мыши, шмыгали на углах, оживлённо обмениваясь друг с другом своими гортанными «в-ва!».
По эспланаде, скрежеща тормозами, сползал трамвай.
Кто пешком, кто в парном плетёном фаэтоне, кто в собственном автомобиле — все спешили к городскому выгону, служившему то ипподромом, то велосипедным треком, то учебным плацем местного гарнизона и конной стражи.
Теперь выгон со стороны города обнесли дощатым забором, и старый духаншик Гарун успел уже примоститься к нему с прилавком, на котором гостеприимно поблёскивали зеленоватые бутыли чихиря. В дальнем конце выгона, превращённого в аэродром, наскоро из жердей и брезентов смастерили ангар.
Там теперь кипела работа. Механик-француз, в синей коротенькой куртке и широких, схваченных у щиколотки зуавах, при свете фонаря протирал щетинистые цилиндрики «Гнома», наполнял резервуары бензином, пробовал работу клапанов.
Перед полётом авиатор Зиновьев испытывал аппарат сам. Он тщательно осмотрел рулевые тяжи, маховичок и педаль и ещё раз проверил, как урегулированы проволоки, стягивающие сверху и снизу крылья «Блерио». Стоит чуть-чуть ослабить или перетянуть одну из них, чтобы все остальные потеряли силу, с точностью рассчитанную на каждый фут поверхности. При неисправности мотора может спасти планирующий спуск, но порча стального скелета влечёт неминуемую гибель.
Зиновьев знал, что сегодня, кроме могучей струи, отбрасываемой винтом, аппарату придётся бороться с ветром, родящимся в ущельях, — и он особенно тщательно регулировал аппарат.
Серая пола брезента поднималась всё чаще: в ангар то и дело заглядывали любопытные.
Зиновьев кончил осмотр аппарата, бросил последний взгляд на мерки резервуаров и распорядился выводить из ангара.
— Не раздумали, Михаил Петрович? — обратился он к коренастому мужчине в кожаной куртке, с «консервами» на козырьке фуражки, попыхивавшему папироской в тёмном углу ангара.
— Ну вот ещё! — ответил тот, лениво поднимаясь. — Только возитесь вы отчаянно!
— Иначе нельзя. Необходимо быть обеспеченными, по крайней мере на два с половиной часа. О спуске в дороге нечего и думать.
— Долго провозитесь?
— Теперь пустяки. Взгляну, как мотор, и с Богом. Завещание сделали?
Михаил Петрович щёлкнул по футляру фотографического аппарата, висевшего через плечо.
— Движимое имущество вместе со мной вдребезги разлетится, а капитал… в редакции забран авансом за месяц — всё в порядке!
Зиновьев переоделся также в мягкую кожаную куртку, застегнул ремни кожаного шлема с наушниками.
Солдаты сапёрного батальона выкатили «Блерио» из ангара, и серая парусина раскрывала теперь широкие объятия на взрыхленной бурой стартовой дорожке.
Старт назначен в половине шестого.
Сумрак редел, и снеговые вершины хребта окрасились нежным розовым светом. Со стороны трибун доносился ропот толпы. Там мигали разноцветные глазки экипажей, пыхтели автомобили.
Группа офицеров и штатских в приплюснутых «спортсменках» потянулась к ангару. Пестрели дамские шляпы.
К Зиновьеву подходили какие-то незнакомые люди. Сыпались пожелания. Дамы испуганно ахали. Какой-то толстый розовый блондин с моноклем и английским пробором пытался что-то советовать авиатору, сыпал малопонятными техническими терминами.
Прибежал, запыхавшись, заведующий аэродромом, отставной капитан второго ранга. Он наскоро пожал руки членам спортивного комитета, встревоженно обратился к авиатору:
— Пётр Васильевич! Что же это вы?.. Побойтесь Бога! До старта меньше двадцати минут!..
— Ну так что ж? Немножко опоздаем, вот и всё. Есть о чём беспокоиться!
— Что вы, что вы? — замахал руками заведующий. — Разве можно? Комитет откажет зачесть вам полёт… Наконец, публика…
— Я плевать хочу на ваш комитет и зачёты, — рассердился Зиновьев. — Я лечу не для вашего нищенского приза. А публика… Здесь не цирк, не представление!
— Однако всё-таки…
— Что за дикая формалистика, в самом деле? Хребет станет ниже, что ли, если мы на десять минут позже поднимемся? Михаил Петрович! Пойдёмте, ну их!..
Журналист потушил папироску, полез за Зиновьевым в люк аппарата.
— Прошу очистить площадку! — суетился заведующий. — Господа! Покорнейше прошу!..
Зиновьев приладился к педали, выправил руки и обернулся к спутнику:
— Удобно вам?
— Отлично! — ответил тот, прилаживая фотографический аппарат к борту. — Отлично. Совсем как в автомобиле.
— Контакт? — пискнул голос француза-механика.
— Есть! — привычным звуком бросил Зиновьев, взявшись за нагнетательный баллон.
Со страшной силой струя воздуха ударила в лицо. Слышно было, как аппарат просится вперёд, подбираясь и вздрагивая. Сердитый кашель мотора перешёл в высокий прозрачный звенящий храп.
Зиновьев поднял левую руку.
Упругим, живым движением, мягко приседая на рессорах, побежал аппарат по рыхлой земле.
