Тяжелая чаша, изукрашенная рубинами и изумрудами, тяжело грохнулась о мраморные плиты пола и покатилась, оставляя пурпурную дорожку. Терпкое вино из позднего винограда растеклось по полу кровавой лужицей. Взметнулось пламя в светильниках.
Гера, любимая жена всемогущего Зевса, откинула шкуру, и, зябко поджимая пальцы, пробежала к окну. В покои царицы мягким котенком вползал туман и стлался белесыми полосами. Гера встряхнула кудрями. Черные густые пряди, как живые, встрепенулись, окутывая богиню черным плащом. Богиня пристально вглядывалась вдаль, закусив нижнюю губу. Знакомое томление токами пробежало по ее телу. От напряжения мелкие капельки пота собрались на лбу. Они сливались, холодной струйкой стекали по коже лица, но богиня словно оцепенела. И лишь глаза метали злые молнии, юркие, словно земные ядовитые змейки.
Гера не впервые боролась с ревностью, но всякий раз проигрывала неравную борьбу. Богиня не была красавицей, но всякий, хоть раз вкусив сладость, разлитую в пышных формах женского тела, подпадал под очарование небесной царицы. Очень уж своенравно сливались в ней недоступность небес и земное сладострастие. Особенно неповторимы были глаза Геры — черные маслины, глядящие сквозь темень ресниц, обещающие усталому путнику покой и приют в жаркий день. И горделивые ниточки бровей, презрительно черканувшие чело богини.
Словом, чернокожий раб, замерший в тяжелых складках занавеси, плотоядно облизывал вывернутые губы, встречающая горделивое светило. Фионил сначала помогал приемному отцу, вприпрыжку горным козленком скакал по утесам, беспечно швыряя камешки в бездну. Потом, когда водонос занемог, пришла очередь Фионила тащить на спине тяжелый кувшин. Благо горный родник был чист и светел, как слеза ребенка, холоден до озноба, словно взгляд высокомерной красавицы — постоянные покупатели жаловали воду старого водоноса. И очень жалели, когда Фионил, спустившись однажды ветреным утром принес в городок у подножия гор печальную весть. Фионил похоронил приемного родителя по обряду, и сам взялся за нелегкое ремесло: горбом, как известно, лишь заработаешь на миску похлебки да стаканчик кислого вина к празднику.
Но Фионил был молод и белозуб. Далеко по площади разносился его звонкий голос:
А вот вода! Свежая вода! Кому вода! — и случайный прохожий, завороженный звенящей в воздухе радостью, хотя нехотя, бросал в пыль пару медяков мальчишке-водоносу.
В то утро, когда боги послали Фионилу Физбу, он от пробуждения чувствовал необычайное волнение в крови. Проснулся разом, откинув баранью шкуру, служившую в непогодь плащом, а по ночам постелью. Рядом вертелся ручной козленок, тычась розовым носом в ладони. Фионил раскрошил ему оставшуюся от ужина краюху хлеба, схватил кувшин и, не удосужившись набрать, как обычно, воды ринулся вниз, словно его кусали за пятки бешеные собаки.
Родничок зажурчал вслед с укоризной, но Фионил отмахнулся:
Потом! Прости, друг, но потом!
Родник, козленок, горы вокруг, вздымающие к небесам островерхие пики с бело-кремовыми шапками снега — живя в одиночестве Фионил привык разговаривать с природой, как с ровней. Но сегодня его ждало необыкновенное.
Городок, против обыкновения, еще спал, прижимаясь друг к дружке маленькими домишками и расплескиваясь перед приезжими горделивыми площадями. Дворцы, миражами парящие над городком, жизнь знати, о которой население знало все и всегда, но, увы, понаслышке, — Фионил не знал этой праздничной стороны городка у подножия гор. Ему милей и привычней ранняя брань торговок в зеленых рядах, заспанный кузнец, еле-еле продравший глаза и с порога зевающий на прохожих. Молочницы, изящно покачивающие бедрами. Даже стаи бродячих псов, бесцеремонно шастающие перед лавкой мясника. Диковатые глаза уличных лекарей и озорные и искрометные улыбки девушек под матушкиным присмотром.
Но Фионила будто гнал жадный пожар. Юноша, сам себе не отдавая отчета, бестолково раз за разом мчал по узеньким улочкам. Спускался по лестницам только затем, чтобы спугнуть жирных голубей на поручнях и тут же взбежать обратно. Наконец, обессилевший, Фионил присел на корточки у стены вросшей в землю хижины, лишь по недоразумению могущей называться человеческим жильем. Однако петли скрипнули, дверь с натугой завизжала, пропуская под белое солнце старую каргу не менее, чем ста лет от роду.
О боги! — уставился Фионил на мерзкое создание. — Или, скорее, демоны! — озадаченно протянул юноша, разглядывая лысую головку с пучком седых волоконцев на макушке, выпирающие синие вены на дряблой коже. Особенно его поразили когти старой ведьмы: ничего человеческого не было в загнутых окаменелых ногтях.
Фионил, как приваренный, навалился спиной на стену хижины, чувствуя, как, несмотря на клубящийся дневной жар, его пробирает противная и мелкая дрожь, словно от прикосновения крысы в ночи. Но еще более повергло в ужас то, что старуха была черная, как смертный грех!
Фионил не был так глуп или наивен, он не раз видел чернокожих чужеземцев, прибывавших из неведомой Эфиопии. Он, открыв рот, слушал о невиданных чудесах, о благонравных правителях, об удивительных животных, шея которых была втрое длиннее туловища. Но Фионил никак и вообразить не мог, что подобное чудище, словно выползшее из-под земли, способно воочию явиться средь бела дня.
