Не люблю оборотней.
Припереться в неурочный час — и трезвонить так, словно хотят разбудить всех мертвецов на Старом кладбище. Они бы и в дверь молотили, как раньше — да только вот года два назад я украсила ее серебряной инкрустацией. И воняют… Терпеть не могу этот запах.
— Проверка! — пролаял тот, что покрупнее. — Документы! Личный досмотр!
И осклабился, шаря по моей фигуре увлажнившимися глазами и одновременно пытаясь протиснуться в прихожую. Даже лапу в щель просунул, паскуда. Но тут же отдернул, взвизгнув, заскулил жалобно, вылизывая обожженное место — цепочка, которую я накинула прежде, чем открыть дверь, была серебряной.
Не люблю оборотней.
Вот как раз за это — и не люблю. За хамство и тупость, помноженные на тупость и хамство. И за полное неумение владеть собой — до полнолуния больше суток, а он уже на взводе, аж трясется весь. И скулит противно. Поделом. Если я обхожусь без прислуги и сама открываю дверь поздним визитерам — это вовсе не значит, что я беззащитна и всяким-разным можно тянуть лапы, куда не просят.
Снимаю цепочку и выхожу в полосу лунного света. Хорошо, что нет облаков, иначе пришлось бы зажигать фонарь, чтобы разглядели как следует, лишняя суета. Сейчас же мне достаточно слегка приподнять лицо и улыбнуться во все тридцать два, безупречно ровных и ослепительно белых…
Обожженный оборотень забывает про травму, панически взвизгивает и кубарем слетает с крыльца. Очевидно, новенький — местные все меня знают. Это я удачно. Новеньких надо сразу ставить на место, а то потом проблем не оберешься. Второго я даже вроде как узнаю, запах знакомый, чуть отдающий металлом — кажется, он из оружейников. Держится получше, но и его отшатывает. Это хорошо. Боится — значит, уважает. И мозги вроде не совсем луной отбило.
С ним и будем разговаривать.
— Проблемы?
Обычно после моей улыбки все вокруг спешат заверить, что никаких проблем. Этот же мнется, стягивает с лобастой башки потертую шляпу, вздыхает. Начинает издалека.
— Горожане обеспокоены, мэм…
— Н-да? И какое же мне до этого может быть дело?
Снова улыбаюсь. На этот раз он даже не вздрагивает. Надо было все-таки зажечь фонарь, в его свете моя нынешняя кожа приобретает очень эффектный оттенок. Как же его зовут, этого оружейника?..
— В городе пропадают дети, мэм. Вчера исчезла дочка мисс Элизабет, и ее нигде не могут найти…
Смотрю на него в упор. Он отводит глаза, мнется, но не уходит. Не верю, что этот самозваный патруль заявился ко мне в такое время из-за подобной ерунды. Но если тебе не хамят в лицо — приходится тоже быть относительно вежливой.
— Насколько я помню, дочке Рыжей Эл уже семнадцать?
— Почти, — уточняет он.
— Ранняя девочка. Если не ошибаюсь, то, начиная с последнего новолуния, ее еженочно видели в обществе некоего вольного стрелка-виверра… Март месяц, чего вы хотите от молодежи… Стрелка, кстати, нашли?
— Нет, мэм…
— А искали?
Он снова мнется, вздыхает, теребит шляпу.
Понятно.
Зачем искать простые причины, если рядом живу я, такая удобная и все объясняющая?
Добавляю в голос задумчивости, говорю в пространство:
— Знаете что, Клаус… — имя оружейника вспомнилось очень кстати. — А ведь я еще не использовала лицензию этой недели. И теперь вот думаю — прогуляться, что ли, сегодня днем? Поискать самых рьяных…
— Я не виноват! — срывается в истерику молодой, распластываясь по ступенькам. — Я не при чем! Госпожа! Я не знал! Не надо, Госпожа, пожалуйста, я больше никогда…
В глазах у него страх и ненависть. Опасное сочетание. Он хочет то ли наброситься, то ли лизнуть мне туфли, но трусит. И правильно — остро заточенные пряжки на них из чистейшего лунного серебра. Каблуки, кстати, тоже. Какое-то время я смотрю на него с надеждой, но потом понимаю — нет, не бросится. Слишком сильно боится. Жаль.
Перевожу взгляд на Клауса.
— К делу, Клаус. Зачем вы пришли? Не из-за этой же подзагулявшей кошки…
— На Старом кладбище видели дикого человека, мэм, — говорит Клаус, и на этот раз он абсолютно серьезен.
Видели. Вот, значит, как…
— Думаете, я его прячу?
Именно так и думает большинство горожан, но Клаус казался мне поумнее большинства. А оно мне надо, чтобы они так думали? Позволить, что ли, обыскать дом?
Какое-то время всерьез раздумываю, но решаю не рисковать. Сегодня сделаешь одну уступку — а завтра они потребуют десяток. Нет уж.
— Клаус, — говорю я проникновенно, — как вы полагаете, много ли времени мне потребуется, чтобы испросить у Короля расширение лицензии на двоих?
Я не блефую, и Клаус это отлично знает. Король уже не раз намекал, что вечная жизнь вечной жизнью, но не мешало бы мне обзавестись и потомством — в том или ином смысле этого слова. И даже скорее именно что в ином — люди нынче дороги, особенно урожденные. Да и где их искать, людей этих… А красивых молодых мужчин разного рода и племени при дворе пруд пруди, выбирай любого, Ференциата, и он сразу же станет графом, а ты — графиней.
Намекать-то он, конечно, намекал, но настаивать не решился. Насильно сорванный поцелуй не сработает, нужен только подаренный доброй волей. Проще подождать — и положиться на тех, кто очень хочет стать графом.
— В чем дело, Ри? Это хамье тебе надоедает?
