Тот, кого любят боги, умирает молодым.
МЕНАНДР
Эваристу Галуа было в то время не более двадцати трех, двадцати четырех лет от роду. Он был один из самых неистовых республиканцев.
Александр ДЮМА (отец)
Около 1830 года во Франции появилась новая, необычайно яркая звезда на горизонте чистой математики… Эварист Галуа.
Феликс КЛЕЙН
Русскому читателю
Всего несколько дней тому назад в Москве я говорил по телефону с редактором серии, в которой появится эта книга. Я спросил, кому из зарубежных ученых посвящены другие книги серии. Он назвал Эйнштейна, Коперника, Склодовскую-Кюри, Фредерика Жолио-Кюри. Первое из этих имен очень дорого моему сердцу. Никогда не забуду я огромного личного обаяния и доброты Эйнштейна, его бесконечно глубоких суждений о проблемах физики. Долгие годы я знаком с Фредериком Жолио, человеком, ученым; я восхищен тем, что он стоит в первом ряду борцов за мир. И, разумеется, каждый поляк гордится именами Коперника и Склодовской-Кюри. Прекрасное общество! Однако герой моей книги, Галуа, достоин его, хотя это имя, несомненно, менее знакомо рядовому читателю.
Попросите любого математика назвать, скажем, двенадцать величайших математиков всех времен. Среди них, по всей вероятности, он назовет Галуа. Но Галуа умер, когда ему еще не было двадцати одного года! Как удалось ему совершить так много? Какова была его жизнь? Эти вопроса тревожили меня чуть ли не с детства — с той минуты, когда мой школьный учитель впервые упомянул о проблеме решения алгебраических уравнений. Я дал себе слово, что добьюсь ответа.
Во время войны я находился в Канаде, где работал над научными проблемами, связанными с войной. И до войны и главным образом после нее моим любимым занятием в часы досуга было изучать эпоху Галуа, его жизнь. К счастью, в моем распоряжении были все существующие источники, в том числе фотокопии всех рукописей и газет того периода, а также превосходная карта Парижа 1830 года.
Галуа был выдающийся революционер. При жизни он был известен как друг народа и защитник его прав. Никто (или почти никто) не думал тогда, что он великий математик. Занимаясь его историей, я страдал вместе с ним, восхищался его мужеством, и порой его нежелание открыться, объяснить себя людям приводило меня в ярость. Я пытался нарисовать его образ в соответствии с теми немногими фактами, которые нам известны о нем.
Удалось ли это мне, не знаю. Судите сами. Мне остается лишь добавить: я счастлив, что моя книга выходит на русском языке — языке народа, совершившего Октябрьскую революцию. Вы сумели удержать свои завоевания в отличие от французского народа, который столько раз начинал борьбу и столько раз был предан.
Леопольд Инфельд
Варшава, май 1958 года
Моим читателям
Это было в маленьком, но знаменитом университетском городке в Америке, вскоре после падения Франции. Я сидел с друзьями. Стараясь рассеять мрачное настроение, мы попивали вино и на разные лады повторяли газетные новости и лозунги Черчилля. Суть наших разговоров (правда, в более скромных выражениях) сводилась к тому, что свобода не может умереть в стране, породившей ее, что Францию предали, но что Франция, подобно Фениксу, возродится из пепла. (Мы почувствовали бы себя весьма неловко, если бы кто-нибудь из нас выразился именно так.) Потом заговорили о французских ученых и их судьбе. Я упомянул Галуа. Один из моих друзей, писатель, спросил, кто это такой. Я рассказал ему историю жизни Галуа. Он сказал: «Это удивительная история. Вы должны ее записать. Напишите о нем книгу». Я ответил, что идет война, что я занят. Но у него на это был готов ответ: «Раз вы заняты, вам нужен отдых от работы. Писать приятно, только если делаешь это ради отдыха». Я возразил, что существует очень мало источников, что многое относительно Галуа до сих пор неясно. Мой друг воодушевился еще больше: «Прекрасно. Значит, ни один профессор из тех, что живут комментариями, не станет уличать вас в ошибках. Можете выдумывать сколько душе угодно».
Все это я вспомнил позже, когда ходил по университетской библиотеке в поисках книжки на уик-енд. Я посмотрел, что значится в каталоге под именем Галуа, и нашел очерк Дюпюи, на который ссылаются всегда и повсюду, когда бы ни зашла речь о жизни Галуа; затем очерк Бертрана, написанный шестью годами позже и содержащий кое-какой новый материал, — как ни странно, я не видел, чтобы кто-нибудь им пользовался или цитировал его. Потом я нашел в библиотеке двухтомник о Луи-ле-Гран — школе, где учился Галуа. Эти книги я взял домой, а вместе с ними «Историю десяти лет» Луи Блана и «Мемуары» Александра Дюма.
Прошло несколько уик-ендов, и со мною произошло нечто такое, что почти невозможно объяснить человеку, с которым этого не случалось, но что покажется естественным всякому, кто это испытал. Я влюбился во Францию XIX века. В годы войны мысли о Франции и Галуа были для меня и моей жены спасительным прибежищем в часы страхов, сомнений, несчастий. Я тратил все свободное время на изучение жизни Галуа, его эпохи. Потому что в повести о Галуа есть две центральные фигуры, одинаково важные: Галуа и французский народ.
