Питер подумал, что его сшибла машина, хотя помнил только, как он вырвался от няни и побежал через дорогу к скверику, где полосатая уличная кошка грелась и умывалась на весеннем солнышке.
Няня закричала, что-то стукнуло, и сразу стало темно. А сейчас Питеру было больно, как тогда, когда он бежал за мячом, упал и ободрал ногу.
По-видимому, он лежал в постели, и няня как-то странно глядела на него, лицо у неё было не розовое, а белое, да ещё и маленькое, словно в перевёрнутом бинокле. Папы и мамы не было, но Питер не удивился. Папа редко бывал в Лондоне, а мама вечно куда-то спешила, наряжалась и уходила, оставляя его с няней. Конечно, в восемь лет няню иметь поздновато, но у мамы не хватало времени ни погулять с ним, ни посидеть перед сном, и когда папа сказал, что пора бы с няней расстаться, она сумела его переубедить.
Если Питер лежал в постели, значит, он был болен, а если ты болен, может случиться, что мама с тобой посидит, когда вернётся, и даже разрешит, наконец, завести котёнка.
Котёнка он хотел, сколько себя помнил, лет с четырёх, когда летом, на ферме, увидел целую корзину белых и рыжих меховых клубочков и бело-рыжую кошку, которая гордо и чинно облизывала их, одного за другим. Тогда ему разрешили её погладить. Она была тёплая, мягкая, и внутри у неё что-то урчало и подрагивало. Потом он узнал, что это бывает, когда кошке очень хорошо.
С тех пор он и хотел завести котёнка, но ему не разрешали. Жили они в небольшой квартире на Кэвендиш-сквер. Папа, полковник Браун, в городе бывал редко и против котёнка не возражал, но мама говорила, что и так у них повернуться негде. Но главное — кошек боялась няня, а мама боялась, как бы няня не ушла.
Питер ко всему этому привык и знал, что такова жизнь, но тосковал он сильно и дружил со всеми местными кошками: и с чёрным белогрудым котом, и с двумя серыми котятами, которые всегда сидели на окне в доме № 5, и с рыжей зеленоглазой кошкой миссис Боббит из № 11, и с полосатой из соседней квартиры, и с персидской, которая спала на подушке в доме № 27, и гулять её не выпускали, и не водили, а носили на руках. А кроме того — с кошками бездомными, которые рыскали и по дворам, и по садику, пытаясь отыскать хоть какую еду. Он таскал их домой, и как-то ему удалось тайком от няни продержать одну из них в комоде целых два дня. Вообще же няня гнала их шваброй, а если кошка забивалась в угол — хватала за шкирку и выбрасывала за дверь. Питер уже и плакать перестал, то есть плакать он плакал, но тихо и даже без слёз.
А сейчас, лёжа в постели, он решил поплакать громко, но почему-то не смог. Да и всё было как-то непонятно: кровать качало, она куда-то плыла, нянино лицо становилось всё меньше, и ему казалось даже, что это не няня, а кошка, к которой он бежал через дорогу, когда его сшиб грузовик.
Собственно, это кошка и была, она сидела перед ним, улыбалась и ласково смотрела на него большими глазами, круглыми, как нянины очки. Он заглянул в них, и ему стало легче, словно он окунулся в изумрудное озеро. От кошачьей улыбки становилось уютно и тепло. Одно удивило его: в глазах, как и в очках, он отражался, но не мог узнать своего отражения. Голова была какая-то круглая, как будто кошачья. Он посмотрел на свои руки и увидел белые кошачьи лапы. И тогда он понял, что, собственно, лежит не в постели, а на постели. Одеяла на нём нет, а сам он покрыт белым шелковистым мехом.
Полосатая кошка куда-то исчезла, и вместо неё у кровати появилась невероятно огромная няня.
— Брысь! — заорала она. — Ах ты, опять кота притащил! Бры-ысь!
— Няня! — закричал Питер. — Это я! Я не кот! Ой, няня!
— Я тебе помяукаю! — возопила няня и замахнулась на него шваброй. Он забился в угол. Она схватила его за шкирку и понесла к дверям на вытянутой руке, хотя он беспомощно болтался и жалобно кричал.
Причитая и бранясь, она пробежала вниз по лестнице, вышвырнула его на улицу, и с силой захлопнула дверь.
