Дженни. Томасина. Ослиное чудо - [2]

Когда Питер был ещё мальчиком, он дождь любил, но коту очень трудно под дождём. Мех у него слипся и больше не грел, холодный ветер хлестал прямо по обнажившимся полоскам кожи (а у котов кожа тонкая); и как быстро Питер ни бежал, согреться он не мог. Холодно было и подушечкам на лапах, прикасавшимся к мокрым плитам. Но хуже всего было не это: весь город, совершенно весь, стал ему врагом. Раньше он звуков не боялся, а теперь они просто били его по голове, и среди них оказалось много ему неизвестных. Увидев столики под тентом, он сунулся туда, но тут раздался визг: «Ой, платье, платье!», знакомые крики: «А ну, брысь!», и, кроме ног, замелькали ещё и зонтики. Увернувшись от них, он юркнул под машину, но раздались такие звуки, которые и описать нельзя, машина тронулась, и он едва успел спастись.

Так, шарахаясь от людей и машин, он добежал до бедных кварталов, где жизни не было уже от запахов. Не было там и крова, и никто не собирался ни приласкать его, ни покормить, хотя именно теперь он понял, как проголодался.

Питер бежал, останавливался, опять бежал, опять стоял, думая, что больше бежать не в силах, но хлопала дверь или вывеска, разбивалась о мостовую бутылка, и мальчик, обратившийся в котёнка, кидался прочь.

Улицы снова изменились, и он всё медленней бежал мимо огромных зданий и железных ворот, пересекая иногда узкие рельсы. Видел он и склады в слабом свете фонарей, а потом и доки, потому что бегство вело его вниз по Темзе.

Когда бежать он больше не мог, он заметил открытую дверь, из-за которой приятно пахло. За ней оказались мешки с зерном. Цепляясь за мешки когтями, Питер взобрался наверх, примостился поудобней и услышал:

— А ну, брысь!

Голос был не человеческий, но Питер всё прекрасно понял, открыл глаза — и, хотя на складе света не было, ясно увидел большого бурого кота с квадратной головой и уродливым шрамом на носу.

— Простите, — сказал Питер, — я не могу уйти, я устал. Можно мне тут посидеть? Я вам не помешаю, обсохну и пойду.

— Вот что, сынок, — сказал бурый кот. — Это место моё, понятно? Давай уматывай!

— Никуда я не пойду, — с неожиданным упрямством сказал Питер.

— Ах не пойдёшь? — ласково сказал кот, хрипло заурчал и стал расти на глазах, словно его надували насосом. Питер успел пробормотать: «Да вы что, да тут места хватит…», но кот прыгнул прямо на него и первым ударом сшиб с мешков, вторым покатил по полу. Потом он вцепился ему в ухо, и они единым клубком докатились до дверей, и, вылетев на улицу, Питер ещё слышал последние угрозы. Вода, струившаяся по канавке, немного оживила бывшего мальчика, но ненадолго. Он плохо видел, ухо страшно горело, и каждая косточка болела так, словно её измолотили. Протащившись кое-как ярдов сто, Питер повалился на бок и неподвижно лежал, а потоки воды бежали мимо него.

Глава 3 Императорское ложе

Когда Питер открыл глаза, было светло, и он понял, что ещё жив. Кроме того, он понял, что лежит не там, где упал: рядом не было ни забора, ни столба, ни афиш, да и улицы не было — он лежал на огромной кровати, застеленной пунцовым шёлком, а на жёлтом шёлковом пологе красовалась большая буква «N», и над ней — корона. Здесь было мягко, сухо, тепло и даже хорошо, хотя всё его кошачье тельце ужасно болело.

Потолок в комнате был высокий, и почти до самого потолка громоздились какие-то странные старинные вещи, покрытые слоем пыли, из-под которого поблёскивала парчовая обивка или золочёные украшения. Между кипами мебели тянулась паутина, и пахло здесь чем-то затхлым.

Вчерашний страх накатил на Питера, и он стал было думать о том, что никогда не увидит ни маму, ни папу, ни няню, как вдруг нежный голос сказал совсем рядом:

— Слава Богу, ожил!.. Я уж и не надеялась. Да, повозилась я с тобой…

Прямо над ним, обернув хвост вокруг передних лапок, сидела пёстренькая кошка с белой грудкой, белым пятнышком на мордочке и серо-зелёными глазами в золотой оправе. Она была совсем тощая, мех да кости, но это ей шло и не лишало тонкого, нежного изящества. К тому же она была безукоризненно чистая: белая манишка сверкала, как горностай, и Питеру стало за себя стыдно. У него самого мех свалялся, даже виден не был из-под грязи, угольной пыли и запёкшейся крови, и никто бы не поверил, что ещё недавно он был снежно-белым котёнком, тем более мальчиком.

— Простите, — сказал он. — Я уйду как только смогу. Сам не знаю, почему я здесь. Я вроде бы умирал на улице.

— И умер бы, — сказала кошка, — если б я тебя не перетащила. Полежи-ка тихо, я тебя вылижу.

Собственно, ему хотелось вытянуться как следует на шелку и заснуть, но он вспомнил правила вежливости и ответил:

— Ну зачем вам беспокоиться…

Однако серая кошка мягко прервала его и заверила, что она моет очень хорошо. Придерживая Питера лапой, она тщательно вылизала ему нос, потом между ушами, затылок, спинку, бока и, наконец, щёки. А ему вдруг припомнилось, как, очень давно, мама держала его на руках. Он только учился ходить и упал и ушибся, а мама подхватила его, обняла, и он уткнулся лицом ей в шею. Она его гладила, приговаривая: «Сейчас пройдёт… вот и всё…» — и на самом деле боль ушла, сменившись покоем, уютом и радостью.