1/13 января 1899. Пятница.
Пробуждение от сна неприветливо встретил новый год: дождь и пасмурность, тогда как доселе стояла такая прекрасная погода. Служили Литургию мы с о. архимандритом Сергием и три японских священника; о. Феодор Мидзуно говорил проповедь. В Церкви, кроме учащихся, почти никого. После службы поздравили в алтаре служащие, потом они пили чай, приготовленный с «Синкайкёку». — Явился еще совсем неожиданный поздравитель: бонза, бывший здесь в прошедшее Пасхальное богослужение.
— Прошу тебя секретно сообщить мне, — начал он за стаканом чая, — ты тратишь столько денег на распространение своей веры, — это в видах завладения нашей страной?
В это время вошли проститься, напившись чаю, отцы Павел Сато, Мидзуно и прочие. Я повторил им вопрос бонзы, — все рассмеялись. Дал я бонзе книжку сочинения о. Павла Сато для руководства к познанию христианства, угостил его японским обедом и простился с ним.
После полдня были поздравители — наши русские: князь Лобанов, генерал Янжул, морской агент Чагин и прочие.
Вечером, с шести часов, всенощная, которую пели и читали семинаристы, — в первый раз они исключительно, и превосходно; иногда теряли тон за неимением камертона, который после службы я велел Кавамура одолжить им, пока выпишу.
2/14 января 1899. Суббота.
С шести часов утра Литургию пропели двухголосно семинаристы очень исправно, часы и Апостол читал тоже семинарист Иоанн Хитоми; потом они же пропели панихиду, на которой, уже не в первый раз, упоминалось имя Высокопреосвященного Палладия, митрополита Санкт- Петербургского, благоволившего к Миссии.
Потом начались классы, а у нас с Павлом Накаи перевод. Но только что засели мы за паримию на новый год, как пришли сказать, что в Семинарии, на классе физики, учитель Янагита, во время своей лекции, упал, вынесен из класса в учительскую в бессчувствии. Я думал, что это обморок, и продолжал свое занятие, как пришел начальник Семинарии Сенума сказать, что Янагита помер. Ни минуты не было потеряно, чтобы призвать доктора, когда он упал; кстати, и доктор же рядом, и притом профессор Университета — Сасаки; он тотчас пришел; употребил все возможные средства к возбуждению жизни, но тщетно; не замедлил и другой доктор, наш училищный, и тоже произнес смертный приговор. Пошел я вслед за Сенума в Семинарию; лежит на полу в учительской, окруженный всеми профессорами, Янагита как будто спит, — смерть еще не успела наложить своей роковой печати на лицо; с одной ноги снят носок, тут же лежащий, — второпях кто–то стащил, не зная, что делает; я указал на это, и Хигуци Емильян принялся надевать; глаза закрыты, но рот открыт, — я сказал, чтобы подвязали подбородок, что сейчас и сделали.
— Известили ли жену? — спросил.
— Она уже здесь, в Семинарии, сидит вот там, — ей сказали, что муж заболел, чтобы не испугать разом, — исподволь приготовляют к поразительной для нее вести, — объяснил Сенума.
Постоял я — грустно очень, даже и похоронить его с молитвою не можем, — не христианин; сказал, чтобы учеников его классов отпустили проводить его тело из дому его до могилы, и ушел. Печальное начало занятий нынешнего года. Что–то обещается дальше? Бог весть! Закрыта для нас книга будущего. И слава Богу за это!
3/15 января 1899. Воскресенье.
Обычная служба. Потом занятия отчетами. — О. Фаддей Осозава приехал из Оотавара, чтобы представить свое прошение об отставке. Но, к великому удовольствию моему, он значительно поправился. Говорит, что доктора ошибочно лечили его от чахотки, которой у него нет; нынешний доктор напал на его настоящую болезнь, от которой успешно и лечит; голос у него восстановляется, хотя долго говорить не может. Я положил его прошение под сукно на месяц; если выздоровление пойдет вперед, то он будет служить по–прежнему. Посоветовался я с ним, как разделить его приход на время его лечения между отцами Романом Циба и Феодором Мидзуно. Положили вызвать Игнатия Мацумото в Токио, ибо он недавно писал о. Фаддею, что у него в Курури нет слушателей. Здесь, по испытании, он может быть поставлен диаконом к Собору, а потом и священником.
4/ 16 января 1899. Понедельник.
До обеда обычные занятия: в школах ученье, у меня перевод.
После двенадцати часов приходит Никон Мацуда, первый ученик в старшем классе Семинарии:
— Пришел с просьбою: одолжите денег ученикам.
— На что?
— На цветы к гробу учителя физики, которого сегодня хоронят.
— Вместо вас всех я дал на похороны: двадцать ен (пятнадцать ен его жалованье за январь и пять ен так). Вы люди бедные, зачем вам тратиться, да еще в долг? Довольно будет, если проводите его до могилы.
— Но ученики непременно хотят, мы возвратим занятое.
— Неблагоразумная трата, коли средств нет. Не дам.
Ушел, но мне после жаль стало; следовало бы дать им не в долг, а так — на цветы.
Приходил Илья Косуги, восемь лет тому назад с грубостью оставивший семинарию пред самым выпуском из нее, проситься на церковную службу. Сказал ему то же, что уже два раза говорил Сенума, чрез которого он доселе просился: пусть брат его, священник Павел Косуги, попросит за него, с ручательством, что он будет служить Церкви; и пусть затем Илья поступит в Катихизаторскую школу для повторения догматики и прочих богословских наук, необходимых катихизатору. Если он поспешит сим и если потом прилежно займется, то, вероятно, в следующем июне будет в состоянии выдержать экзамен на катихизатора.