1
В сенях было душно — так, что, проснувшись и сев на лавке, Павел долго не мог отдышаться: теплый, кислый, как дрожжи, воздух не проходил в грудь. Бестолково колотилось сердце. Павел осторожно нащупал пол, держась рукой за стену, выбрался на крыльцо.
Сел на сырую ступеньку, распахнул ворот рубашки. После снял рубашку совсем, отбросил к двери. Спину, грудь, руки охватил, будто крепко стиснул, льдистый воздух. Он был неподвижен, синел от занявшегося над степью рассвета — и потому напоминал глыбу чистейшего льда, заполнившего пространство от земли до звезд. Белыми кирпичами вмерзли в него саманки, тополя за речкой, столбы и стога. Павел сидел, остывал, и, когда ему стало казаться, что и он понемногу вмерзает в мертвое синее пространство, — со двора, от сараев и огорода пришел несильный ветерок.
Живой, не остывший за ночь, он будто омыл Павла теплой водой, вошел в грудь и оставил в ней запахи — смутные, смешанные: росной ботвы, прелого плетня, старого навоза.
Павел встал, спустился с крыльца, зашагал к середине двора — здесь чернел мокрый сруб колодца. Остановился, прислушался. Ветерок шевелил бурьян на огороде, понизу обегал двор, втекал в сарай и снова, суетясь, разгуливал от плетня к плетню, по-собачьи обнюхивая ведра, корыта, горки сухого, прошлогоднего кизяка. За белой саманной стеной проснулась корова, вспомнила о жвачке; забормотали куры. Павел подошел к колодцу (понял — с крыльца встал, чтобы напиться воды), достал полное, дырявое, истекающее ручьями ведро, припал к холодному ободу.
Долго не мог напиться, но когда почувствовал, что замерз от воды, все же отправил в себя еще несколько глотков — тяжелых, как обкатанные ледышки. Выпрямился, капли потекли по животу — вздрогнул. И шевельнулось сердце. Не заныло, не закололо — а шевельнулось, будто легло на другой бок, нашло свое изначальное место.
В половине шестого из дома вышла мать с ведром и полотенцем, слепо прошла к сараю доить корову. Она не подняла головы, не увидела Павла. Он тоже не окликнул ее: еще перепугается со сна. Когда в жестяное дно ведра зацвиркали струи молока, Павел поднял топор и обухом вбил затесанный кол — это был десятый, последний кол, которым Павел подпер, выправил завалившийся в огород плетень. Закурил, прошелся вдоль воспрянувшей таловой стены, пробуя ее плечом и ощущая обратные толчки, сел на старый чурбак. Заметил: чурбак до половины перепилен, косо, тупущей пилой. Вздохнул, подумав о сестре и матери, вынул еще одну папиросу.
Дышал дымом и чистым воздухом по очереди, по глубокой затяжке, смотрел в степь. По ней уже гулял ветер, белесо причесывал ковыли, и красная заря огромным плакатом вздымалась в небо: будто бы из-за степи ее поднимали на невидимых древках. Первые коровы, пошатываясь, разминая ноги, выбрели на середину улицы, остановились, замерли на красном рассвете; они еще не знали, куда идти, ожидали рожка пастуха. Запахло зеленой жвачкой, горячим кизяком. От гаража сильно, громко пронеслась машина, вздыбила пыль, утопила саманки, зарю и коров; жадно рыча, затихая, и сама утонула в сумеречной степи.
Редким сеевом нанесло пыль. Павел вдохнул ее, удивился: нет, это не пыль — это потревоженная, остуженная ночным холодом земля. Она поднялась, чтобы улечься на поля и огороды — свое извечное, первородное место.
Мать выгнала из сарая корову, вышла сама. Опустив ведро, принялась неспешно поправлять, подвязывать платок. Видно было, как утомились у нее руки — никак не могли затянуть узел; как натрудилась спина — никак не выпрямится. Сейчас она казалась совсем старушкой. Может быть, мать и в самом деле такая, только днем не видно: держится, не хочет, чтобы жалели?.. Корова не уходила, терлась мордой о рукав телогрейки. Мать погнала ее, зацепила ногой ведро, выплеснула на землю белую, яркую лужицу молока, заругалась:
— Тю тебя! Шоб тебя черти!..
— Мама… — тихо позвал Павел: не вытерпел, услышав ее голос — внезапный, нахлынувший прямо из детства.
Мать обернулась, вгляделась. Не поверила глазам, подошла ближе. Остановилась, будто боясь чего-то.
— Сынок? — спросила она.
— Я, мама.
— Ты?..
Она подступила, как слепая, потрогала его плечо, провела ладонью по щеке. Повернулась к плетню и его потрогала, ощупала.
— Ты? — спросила.
— Я.
— Как же… — Но не договорила, охнула, быстро сняла с себя телогрейку, накинула на голую спину Павла. И теперь заговорила что-то тихо, часто, похожее на причитание, молитву, жалобу и наговор. Павел не понимал слов, слышал только голос, вбирал его в себя. После сказал, почувствовав соленую сухость во рту:
— Мама, дай молока.
2
Наталья ждала сына три года. Он служил, она ждала. Убирала в его комнате, держала чистой постель; купила модный костюм с лавсановой ниткой, к большим праздникам запечатывала в конверт десятку и посылала Паше — пусть выпьет, если захочется, мать помнит и среди друзей не стесняется: нет ничего хуже бедности, от нее характер портится. Писала длинные письма, по порядку рассказывала о совхозе, родных и соседях, отдельно о знакомых девчатах (каждую описывала подробно: как ведет себя, где работает, какие платья носит — чтобы знал, кого держать на примете), не забывала хозяйство домашнее — сколько и чего посадила, как доится корова, когда думает топливо закупать, помогает ли совхоз ей, матери солдата.
![Камешки на ладони [журнал «Наш современник», 1990, № 6]](/storage/book-covers/a8/a894e9dfa835c638eeb9ba7e592b34226a6720c4.jpg)