Почти разом прозвучали два выстрела.
Петрухин проснулся, и в первую минуту ему подумалось, что выстрелы раздались во сне. Он припомнил сон: снилось лето, море на юге, тишина… Нет. Приподняв подушку и дотянувшись рукой до настольной лампы, Петрухин включил свет. И как-то сразу понял: выстрелы прозвучали на краю села, оба — из дробового ружья. Он посмотрел на часы. Было два часа десять минут.
Море шуршало снежной шугой, несильно билось о ледяной припай. За окном черно стояла ночь. По всему селу, на разные голоса тявкали собаки. Где-то далеко зябко и тонко прозвенел женский смех (затянулось свидание). Сторож на рыбозаводе ударил в рельс — наверное, с перепугу. И все это неярко, на фоне моря, его огромности, плотного шума, и быстро затихло, будто утонув в пространстве.
Мимо окна резко, торопливо проскрипели шаги; нетерпеливо, чуть слышно взвизгнула собака; уже издали послышались слова команды. Это патрульные ушли на задание.
Петрухин встал, натянул брюки и сапоги, накинул китель. Подумал о патрульных: «Минут пятнадцать они будут идти до моста происшествия, минут пять — там, пятнадцать — назад. Итого…»
Из умывальника хлестко капала вода.
Петрухин намочил край полотенца, обтер лицо и принялся размеренно ходить по комнате: шесть шагов к двери, шесть — к окну. Это было его привычное напряжение. Он ждал и ни о чем не думал — не отвлекался, но и беспокоился не очень, — держал себя «на взводе», как сам он определил это свое состояние. Так легче было ему перейти к действию, к любому решению.
В два пятьдесят он пошел к телефону, но только протянул руку — зазвучал зуммер.
— Слушаю…
— Товарищ лейтенант! Докладывает старшина Манасюк. Стрелял колхозник Корольков. Дикие лошади напали на его двор, уничтожили сено. Произвел два выстрела жаканами из двуствольного дробовика.
— Ясно, Манасюк.
Старшина помолчал, сильно дыша в трубку, и другим, чуть сонным голосом сказал:
— Товарищ, лейтенант, а это те, наши коняги…
— Ложитесь спать.
— Слушаюсь.
Трубка щелкнула, и в окне зашуршало, зазыбилось, подступив черной стеной, зимнее море. У заставы сменились часовые: отрывисто проскрипел снег, звякнули приклады.
Петрухин разделся, лег. Выключил свет. Стены ушли в темень, исчезли, а окна проявились глубокой синью, будто и вправду в них стояла вода. Они были стылые, от них сквозило, и с каждым толчком моря в комнате становилось холоднее. Печь едва теплилась, замирая в темноте угла.
Хотелось сразу уснуть, и он даже скомандовал себе: «Отбой», но на сей раз привычка «не сработала». Пришлось поправить подушку, подоткнуть одеяло, повернуться на бок. Медленно, широко закружилась голова, сильнее обозначились удары моря в ледяной припай. Они звучали долго, неотступно, а после перешли в конский топот, и этот топот вынес Петрухина в лето, в яркий, горячий свет, в зеленые, раздольные бамбуковые сопки.
* * *
На этот Курильский остров Петрухин приехал в июле, когда начальника заставы уже не было: в начале месяца его вывезли на вертолете с приступом лихорадки. Личный состав, имущество пришлось принимать у старшины Манасюка, и с ним первым на острове познакомился Петрухин. Застава была маленькая, строгая и опрятная — это сразу отметил Петрухин. Старшина доложил, что за три недели июля было два нарушения границы: задержали рыболовную шхуну и «капустника» — так называли здесь маленькие деревянные катерки, на которых плавают японские добытчики морской капусты. Петрухин познакомился с солдатами, пообедал с ними, к вечеру принял все документы, и на закате солнца они со старшиной вышли к морю.
Петрухин огляделся, прищурился на воду, вскинул голову и длинно выдохнул:
— Ай-а-ай!..
Он летел на самолете, после вертолет перенес его на этот клочок земли в океане; он смотрел с неба на беспредельные, будто затвердевшие воды, дымящиеся облачками хребты, горы, впервые увидел конусы вулканов — и молчал, чуть напуганный, удивленный. Он не совсем верил в реальность этой дальней дали. А приехав на место, весь день думал только о службе, и вот теперь вздохнул, как бы разом смиряясь.
Земля была под ногами, воздухом он дышал, море можно потрогать, и глаза не обманывали: за проливами поднимались к тучам вулканы Хоккайдо, под ними, едва видимые, белели японские шхуны; позади заставы — дощатый рыбацкий поселок, здесь когда-то тоже жили японцы; дальше — гладкие, бамбуковые сопки; еще дальше — огромный вулкан с белой дымкой над кратером.
Старшина водил рукой, называл мысы, заливы, вулканы; достал из воды огромную раковину, раскрыл — как на блюдце, лежал, подергивался розовый, студенистый моллюск, — усмехнувшись, сказал:
— Хотите на ужин?
Петрухин сморщил нос, отвернулся.
— Когда поедем границу смотреть? — спросил старшина.
— Завтра.
Петрухин ушел к себе в комнату и, пока не померк на море свет, стоял у окна, смотрел, думал, вздыхал — вживался в остров, в свою новую, долгую службу.
Утром его не разбудили, дали поспать. Встал он поздно — море опять было полно света, движения, это всполохи омывали стены, потолок. Повар принес в комнату завтрак, кофе в термосе. И тарелки, и термос на столе заиграли беглыми бликами. Съев все, выпив кофе, Петрухин припомнил, что собирался ехать, вышел и увидел Манасюка: он сидел на ступеньке крыльца. Рядом стоял сияющий, начищенный заставский «газик». Старшина вскочил, взяв под козырек, доложил. Ночь прошла без происшествий.
