В двух сборниках Белое вино ла Виллет и Силы Парижа рельефнее, может быть, чем во всех других произведениях Жюля Ромэна, обнаруживается, что его подлинным героем является не индивидуум, а коллектив или «группа». Индивидуум играет роль у Жюля Ромэна постольку, поскольку является составным элементом живой и действенной группы. В этом отношении особенно характерен второй сборник. Силы Парижа: тут сделана попытка вовсе освободиться от индивидуума и изобразить жизнь групп: улиц, площадей, скверов, театра, кинематографа и т. п., самоё по себе, независимо от того, как она преломляется в сознании отдельных людей. Делая попытку изображения внутренних переживаний, которые принадлежат не нам, а неким высшим существам-группам, Жюль Ромэн хорошо сознает трудность своего начинания. Но трудность не останавливает его: он увлечен своею темою не только как художник, открывший новый предмет изображения и выработавший новый метод художественного письма, но и как мыслитель, открывший новую истину, и даже как реформатор, поскольку он убежден, что открытая им истина должна иметь практические последствия — должна перестроить, обогатить и углубить жизнь. Обсуждению этих вопросов посвящена последняя глава сборника — Размышления.
Сборник живых и бодрых рассказов, посвященных изображению заразительности коллективных переживаний (рассказы эти вложены большею частью в уста представителей парижского пролетариата), Белое вино ла Вилет недаром заслужил отзыв Верхарна: «Я нахожу в этих рассказах светлую, смелую и новую красоту… в них слышен мощный ритм и грохот рушащегося мира». Первое издание этого сборника под заглавием На набережных ла Виллет (Sur les quais de la Villetle) появилось в 1914 г., за несколько месяцев до начала мировой войны.
Силы Парижа появились впервые в 1911 г.
А. Франковский
14/IX 1925 г.
Когда Бенэн и Брудье подымались рядом по одной из улиц Бютт[1] около девяти или десяти часов утра, им порою приветливо светило солнышко. Небо голубело над садами улицы Соль, а потрескавшиеся, залитые золотом стены бывали похожи на только что вынутый из печи деревенский хлеб.
Какое неожиданное и острое наслаждение доставлял им каждый предмет! Но оно не удовлетворяло их, а скорее вселяло в них жажду других наслаждений. И Бенэн, смакуя глазами какую-нибудь розовую стену, обыкновенно восклицал:
— А не отправиться ли нам в порт?
После полудня, когда Бенэн и Брудье спускались по одной из извилистых улиц квартала Сен-Жорж, воздух бывал насыщен дождевой пылью, которая не падает и не подымается, а как будто рождается из уличной толпы и домов, струится из глубины этажей, как грустная песенка. Тогда Брудье умолкал, а Бенэн спрашивал его:
— О чем это ты, старина?
— Я думаю о том, что сейчас, вероятно, очень недурно на пристанях ла Виллет.
Если приятели находились в центре, они держали путь по направлению к Восточному вокзалу, добирались до него узенькими переулками, попадали на улицу Реколлэ и выходили на канал. Это прекрасная и далекая страна. Пестрые, как птицы, лодки стоят рядом в тихих бассейнах. Завод вздымает к небу семь черных чугунных труб. Они встают одна за другою перед прохожим, как ряд приказаний, и внушают ему мысль об абсолютной власти, которая не считается с нашим благополучием.
По левому берегу канала приходится идти среди груд штукатурки и низеньких домиков, в которых ютятся кабачки. Дальше тянутся шлюзы с примыкающими к ним чахлыми садиками. Канал расширяется, вода в нем опускается ниже. Виднеется бассейн, притаившийся около тоннеля, как крот перед своей норой.
Бенэн и Брудье пересекали наружный бульвар и добирались до доков. Там порт замыкается в себе самом; там он живет уединенной и напряженной жизнью. Париж остался где-то позади; его нет, больше того — он забыт. Есть только водная ширь, жаждущая поглотить в себе небо, грубая мостовая набережных, на которых подошвы сапог растаптывают чужестранное зерно, подъемные краны, амбары, полные тени и запахов. На верхушке однопролетного моста, перекинутого через бассейн, часы отсчитывают время.
Приходя сюда из Бютт, Бенэн и Брудье попадали прямо на площадь Бич и к докам. Они усаживались на скамейке или на тумбе; облокачивались на перила разводного моста; но какое-нибудь судно требовало пропуска; приходилось удаляться; и когда мост подымался, как бы выталкиваемый четырьмя кулаками, Бенэи говорил Брудье:
— Хорошо бы распить бутылочку в П_о_с_о_л_ь_с_т_в_е.
П_о_с_о_л_ь_с_т_в_о нравилось им своим местоположением, интимной связью с гаванью и удаленностью от стольких вещей этого мира.
Душа их испытывала там довольство. Какое неприятное событие могло бы отыскать ее в П_о_с_о_л_ь_с_т_в_е и наполнить тревогою?
Посетители П_о_с_о_л_ь_с_т_в_а каждый раз менялись. По крайней мере, Бенэн и Брудье не узнавали ни лиц, ни признаков, отличающих человека от остальных людей; но совокупность пьющих оставалась той же. Из массы мимолетных посетителей складывалось одно неизменное лицо. Группа людей постоянно стояла у буфета; другие сидели за столом у стены; третьи располагались поближе к свету и играли в карты. В зале всегда можно было увидеть и грузчика, и угольщика, и шлюзовщика, и возчика, и кучера омнибуса, и просто завсегдатая, без определенной профессии.