Белое вино ла Виллет - [2]

— П_о_с_о_л_ь_с_т_в_о, — говорил Бенэн, — помогает мне понять бессмертие.

Беседа не страдала от постоянной смены участников. Она не становилась от этого ни менее непосредственной, ни менее оживленной. Отношения были, в некотором роде, более устойчивыми, чем люди, и не зависели от них. Разговор, начатый с одним угольщиком, нередко продолжался с другим, и слушатель даже не замечал, что его собеседник покинул залу и возвращался к своей лодке или своей запряжке. Сплошь и рядом рассказ, прерванный какой-нибудь случайностью, без труда подхватывался другими устами.

Бенэну и Брудье нигде так не нравилось белое вино.

Однажды они предложили бутылочку двум грузчикам зерна. Сели за стол у стены. Когда бутылка была выпита, грузчики ответили такою же любезностью. Разговор стал более оживленным.

Один из грузчиков — массивная фигура, составленная из основательных, но грубо отесанных и наспех сколоченных кусков — признался, что в детстве он был набожным и даже прислуживал у обедни. Кое-что от этой набожности у него осталось и теперь. К немалому изумлению для себя он зашел недавно утром в церковь Мадлэн и прослушал с большой сосредоточенностью и ликованием венчальную службу.

— Если бы они вовремя захватили меня и не выпускали, — заключил он, — то бьюсь об заклад, они сделали бы меня монахом!

— Да так ли это, старина! — воскликнул второй грузчик, бледный, довольно худощавый брюнет. — Разве служба в полку сделала тебя сержантом?

— Это не то! Это совсем не то!

Загорелся спор. Приводили доводы, а еще больше воспоминания. Каждый испытал по-своему власть армии над человеком.

— Стойте! — вскричал Бенэн. — Я пацифист и человек не очень отсталый. Но вы не можете себе представить, что доставило мне одну из наибольших радостей в моей жизни.

ВЗЯТИЕ ПАРИЖА

Это было в 1906 году, в конце апреля. Я отбывал воинскую повинность в Питивье. Наверное, никто из вас не знает этого города, т. е. никогда не бывал там. А я жил в нем и, право, мне кажется, что и сейчас я еще не совсем уехал из него. Питивье неказист. Можно десятки раз проезжать мимо него, не подозревая, что это такое. Не воображайте ничего ужасного; ничуть. Город не очень маленький и не очень большой, наполовину зажатый валом, но только наполовину. Жалкое существование. Улицы не абсолютно пусты: время от времени по ним проходит обыватель. Особенно по двум или трем, из которых каждая притязает быть главной. На видном месте почтовая контора, на дверях которой вывешивается курс трехпроцентной ренты. Все это похоже на собаку, которая побывала под автомобилем и еще десяток лет после этого влачит жалкое существование с искривленною спиною и расплющенными лапами.

В Питивье были почти новые казармы. Я не знаю ничего более унылого, чем новая больница, новая казарма, новая тюрьма. Повсюду разлито притворное довольство, фальшивое впечатление опрятности и нарядности, которые внушают мне отвращение. От этого предательского вида меня тошнит. Приходилось вам встречать в метро или в другом месте женщин, которые, нося на какой-либо части тела перевязку с карболкою, сильно душатся, чтобы заглушить больничный запах? Омерзительное ощущение. Моя казарма была в таком роде.

Можете себе представить, как мы томились в ней. Я только что провел месяц отпуска после перенесенной мною не очень тяжелой болезни.

От половины марта до половины апреля я пользовался Парижем, как только мог, и возвращался в казарму оглушенный, не вполне очнувшийся, вынужденный протирать себе глаза и щипать себя за руку. Я приготовился к самым пресным вещам, вроде упражнений на дворе казармы, под ярким солнцем, или маршировки по зловонным свекловичным полям, где на продолжении трех километров вы не увидите ни дерева, ни коровы, причем все время думаешь, что весна хороша в тысяче уголков света, но только не здесь.

В пять часов я обыкновенно бывал уже у ворот, проходил с беспечным видом мимо дежурного сержанта и торопливо направлялся к крохотной комнатке, которую я снимал в городе за десять франков в месяц: нечто вроде шкафа с окнами, доставлявшего мне, однако, огромное счастье.

Моя комната была расположена недалеко от казармы, на окраине города. Я шел прямо к ней или останавливался на минутку у соседней лавочки купить колбасы или молока.

Но в этот день, 29-го апреля, я решил пойти сначала за газетой. В течение некоторого времени говорили о первом мая, к которому готовились не на шутку. Каждый раз, как я бывал в отпуску в Париже, уже с января или даже с декабря я видел на стенах писсуаров листочки с надписью: «Начиная с 1 мая, мы работаем только 8 часов», и тому подобные вещи. В течение второй половины апреля с обеих сторон шли серьезные приготовления. Вы припоминаете? Буржуа думали, что наступает конец света, ну а народ полагал, что предстоит только начало. Более нетерпеливые никак не могли дождаться. Уже вспыхнула стачка у строительных рабочих и пищевиков. Богатые люди стали закупать целые ящики сардин в предвидении всеобщей забастовки или же старались запрятаться в глухие провинциальные углы. Правительство заверяло, что оно поддержит порядок какою угодно ценою. Но даже самые трезвые считали, что без столкновений не обойтись, тем более, что на это время приходился самый разгар выборной кампании. Через неделю предстояло обновить состав Палаты. Можете себе представить, как интересно было прочитать газету от 29 апреля. Уже несколько дней шли «подготовительные грандиозные» митинги, совещания синдикатов, словопрения социалистической партии, передвижения войск. Стачечники тоже не оставались спокойными. Первого мая всякая отлучка из парижской казармы будет запрещена: с самого рассвета солдаты должны быть под ружьем; мэрии предполагалось занять войсками, на улицах расставить кавалерийские патрули; и что еще?