Любовь родилась где-то в лесу, и только грядущее могло ее рассудить. Тривиальная или бессмертная, она родилась у двух человеческих тел как полночный крик. Невозможно сказать, откуда пришел этот крик — в лесу было так темно, и в каких мирах раздались отголоски этого крика — так был обширен лес. Любовь родилась для добра, или для зла, для долгой жизни, или жизни короткой.
Среди зарослей в том диком краю скрывалась хижина. В ней, лишь только крик замер вдали, вспыхнул свет. Свет засиял над языческими дланями и золотистыми растрепанными волосами юноши. Тот, спокойный и полный достоинства, поправил грубо придавленный фитиль, улыбнулся, разжег огонь, и все, что его окружало, зыбко проглянуло из тьмы. Хижина прилегала к корням векового дерева. Корни петляли по земляному полу и в одном месте образовывали естественное ложе наподобие трона, на котором было раскинуто одеяло юноши. Снаружи пел ручей. Светлячки — они тоже зажгли свои фонарики. Уединенное, романтическое место… чудесное, любовное… и тут он увидел на полу книгу и пал на колени с драматическим стоном, словно книга — это труп, а он — убийца. Ибо книга, о которой идет речь, была Священным Писанием. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими…»[1] Продолжение фразы скрывалось под алым цветком — цветы были повсюду, даже вокруг его шеи. Утратив достоинство, он всхлипывал: «Ах, что я наделал?» — и, не смея ответить на этот вопрос, начал выкидывать цветы за порог хижины и следом выкинул библию. Затем ринулся спасать последнюю в агонии смешного раскаянья. Все пало в ручей, все было унесено песней. Тьма и красота, тьма и красота. «Этому только один конец», — подумал он и бросился в хижину за пистолетом. Но пистолета не оказалось, ибо юноша был непредусмотрителен и оставил его слугам, находившимся по ту сторону огромного дерева. Те же, пробудясь от дремоты, встревожились его речам об оружии. Пропустив мимо ушей все, что он сумел вымолвить, они заключили, будто готовится набег из соседней деревни, жители которой успели проявить свое недружелюбие. Они призывали молодого хозяина не упрямиться, но отсидеться в кустах до рассвета и, как только станут видны лесные тропинки, бежать прочь. Вопреки его приказаниям, слуги начали сборы. Наутро юноша уже скакал прочь от колдовской хижины, и, преодолев водораздел, спустился в другую долину. Оглядываясь на обширные и загадочные массы деревьев, он умолял их хранить его несказанную тайну — даже от Бога. В помутненном состоянии ему казалось, что лес на это способен и что растут в нем вовсе не обычные деревья.
Когда он добрался до морского побережья, миссионеры по его лицу сразу догадались, что его постигла неудача. Впрочем, ничего другого они и не ждали. Даже католики, куда более изощренные, чем они — и те не смогли обратить в свою веру Витобая, самого дикого, самого сильного и самого упрямого из всех вождей внутренней части страны. А Павел Пинмей (ибо таково было имя юноши) в то время и впрямь был слишком молод, и послали его к Витобаю отчасти затем, чтобы он трезво оценил свои возможности. Ведь он обнаруживал нетерпеливость и своенравие, плохо знал местное наречие и еще меньше — психологию туземцев. Последнюю он и правда гнушался изучать, по наивности утверждая, что людская природа одна и та же на всем белом свете. Миссионеры выслушали его рассказ с сочувствием, но без удивления. Он поведал, как по прибытии испросил аудиенции, которую Витобай дал у себя в родовом частоколе. Там, с разговорником в руке, Пинмей изложил свои доводы в пользу Христа, после чего Витобай, не снизойдя ответить лично, махнул рукой вассалу и заставил того дать ответ. Вассал получил подобающую отповедь со стороны Пинмея, но Витобай оставался бесстрастен и недружелюбен в своих амулетах и балахоне. Тогда Пинмей изложил свои доводы еще раз, и другой вассал был выставлен против него, и собравшиеся продолжали стоять на своем, из-за чего Пинмей утомился настолько, что вынужден был отступиться. В деревне ему было отказано в ночлеге, поэтому пришлось коротать ночь в совершенно уединенной бедной хижине, тогда как слуги несли дозор снаружи и докладывали, что нападения можно ждать в любую минуту. Посему с восходом солнца он счел за благо бежать. Таков был его рассказ — изложенный на смеси просторечия и миссионерского жаргона — и ближе к концу он посмотрел на своих коллег сквозь длинные ресницы, чтобы понять, не заподозрили ли те чего.
— Вы советуете через неделю возобновить попытку? — спросил один из них, не чуждый иронии.
И другой:
— Когда вы отправлялись в путь, в ваши намерения, полагаю, входило вступить в личный контакт с этим неприступным Витобаем? Во всяком случае, вы заявляли, что не возвратитесь, покуда не исполните это.
И третий:
— Теперь, однако, вам надо отдохнуть, у вас утомленный вид.
Он и правда утомился, но стоило ему лечь — тайна его выскользнула из укрытия за горами и легла рядом с ним. И он воскрешал образ Витобая, неприступного Витобая, явившегося из тьмы и с улыбкой вошедшего в его хижину. О, как он был восхищен! И как удивлен! Пинмей едва узнал сардонического вождя в изящном голоногом мальчике, которого украшали лишь алые цветы. Витобай сразу отбросил прочь все церемонии. «Я пришел сюда тайком, — таковы были его первые слова. — Мне хочется знать больше об этом боге, имя которому Любовь». Как же запрыгало сердце миссионера после отчаяния минувшего дня! «Приди к Христу!» — вскричал он, но Витобай спросил: «Это твое имя?» Он ответил: нет, имя его не Христос, хотя он имеет счастье зваться Павлом в честь великого апостола, и, конечно же, он не бог, но грешный человек, призванный вести других грешников к Ковчегу Откровения. «А что такое откровение? Мне хочется знать больше», — сказал Витобай, и они сели рядом на ложе, которое само было почти как ковчег. И он раскрыл библию на первом послании к коринфянам, на тринадцатой главе, прочел и растолковал это волшебное место, и стал говорить о любви Христа и о нашей любви во Христе друг к другу — просто, но красноречиво как никогда, и Витобай сказал ему: «Впервые я слышу такие слова, они мне нравятся», и придвинулся ближе, и тело его пылало и сладко пахло цветами. И он увидел, как умен этот мальчик и как красив, и решил завоевать его здесь и сейчас, и запечатлел поцелуй на его челе, и привлек его к лону Авраамову. И Витобай радостно прильнул — чересчур радостно и слишком надолго — и потушил светильник. И один Бог следил за ними потом.
