Мы с Момоко смотрели телевизор. Какая была передача в тот раз, я не помню. Я лежала, положив под голову сложенный вдвое дзабутон и вытянув ноги к котацу, Момоко примостилась рядом.
Когда хочешь рассказать кому-нибудь сон, который отчетливо помнишь в момент пробуждения, с ним происходит то же, что с изображением на киноэкране, если на него случайно попадет свет: изображение тускнеет, отодвигается вглубь и совсем исчезает. Воспоминание о том вечере представляется мне теперь таким же растаявшим сновидением. В памяти сохранилась только комната, теплая и светлая, и смутное ощущение безоблачной радости, переполнявшей меня и развеселившуюся Момоко.
Время от времени я бросала иронические замечания о манерах и мимике выступавшего:
– Ну мыслимо ли при исполнении такой песни без конца шевелить бровями?
Или восклицала:
– Браво, браво, вобла сушеная!
Момоко хохотала, пожалуй, даже излишне громко. Изо дня в день я была завалена работой для журнала, и, если выдавались такие свободные минуты, радости дочурки не было предела.
Когда в комнату вошел Сакудзо, на наших лицах еще оставались следы счастливого смеха. Я с улыбкой встала навстречу мужу, но, взглянув на него, сразу все поняла.
Лицо у мужа покраснело и неприятно лоснилось, как после выпивки, глаза воспалились. Особенно непривычным было само выражение лица – какое-то по-детски беспомощное. Муж не сел, а просто рухнул на свое обычное место около котацу и, как тяжелобольной, выдавил из себя хриплым, прерывистым голосом:
– Нет слов… наша фирма… потерпела… крах…
В тот же миг лицо его исказилось гримасой, он не смог сдержаться, и я увидела, как по багровым щекам покатились слезы.
Я не помню всего, что говорила тогда. Знаю только, что я спросила недовольным тоном, каким обычно браню Момоко, когда она возвращается из школы в слезах:
– А что же Ито-сан? Ведь Ито-сан… Почему же он обманул? Ведь он же…
Только накануне вечером муж с сияющим видом сообщил мне, что один состоятельный человек по имени Ито обещал дать им тридцать миллионов иен и тем самым спасти акционерную компанию мужа.
Я почувствовала, как постепенно ко мне возвращается самообладание. Муж сидел неподвижно и молча, уткнувшись лбом в край котацу. Я не знала, что сказать. Сама я не чувствовала ни особого испуга, ни горя. Мне даже не было грустно от сознания, что настало время, которому рано или поздно суждено было наступить. Я просто была в полном недоумении, впервые увидев мужа таким, каким никогда до сих пор не видела его. Я взглянула на Момоко. Девочка с изумлением смотрела на плачущего отца. Вдруг она подняла на меня глаза, и взгляды наши встретились. Я неожиданно уловила в глазах дочери усмешку. Момоко поджала губы, потом втянула голову в плечи, всем своим видом показывая, что она с трудом подавляет смех.
Не могу вспомнить, какой в том году был декабрь: холодный или теплый. Это произошло, пожалуй, третьего или четвертого декабря. Я пригласила господина Исиду из антикварного магазина, чтобы сдать для продажи несколько картин и фарфоровых вещей. Дело в том, что последние два-три года мы постепенно продавали то, что было поценнее, и уже распродали большую часть своего фарфора. Я считала, что у нас еще оставались кое-какие вещи, но из разговора с антикваром неожиданно узнала, что и они уже были проданы.
– Еще осенью ваш супруг обращался к нам, так что они уже…
С раннего утра до поздней ночи у нас трещал телефонный звонок. Разные голоса на разный лад спрашивали, куда ушел муж. Я сама абсолютно не знала, где бывает и чем занимается Сакудзо. Домой он возвращался после трех-четырех часов ночи и молча укладывался спать. В семь часов он вставал и уходил из дому.
– Господина нет дома, он возвратится, должно быть, часа в три ночи… – как бесконечное повторение одной и той же магнитофонной записи доносился до моего кабинета голос служанки Цуруё, отвечавшей на телефонные звонки.
– Госпожи нет дома. Да… Я не знаю…
В паузы между телефонными звонками кредиторов вклинивались звонки из редакции журнала и телестудии.
– Я по поводу беседы на тему: «Критикуем наших мужей». Желательно, чтобы вы заострили один момент. Нет, сделаем иначе. Мы просим, чтобы вы, госпожа Сэги, как знаток этого вопроса, задали тон всей встрече и приняли в ней самое активное участие…
Едва я успевала задуматься над сказанным, как раздавался очередной звонок:
– Поскольку вы относитесь к сторонникам ниспровержения принципа «мой дом – моя крепость», необходимо, чтобы вы вступили в полемику с приверженцами этого кредо…
Вечерами я перебиралась работать из моего кабинета на втором этаже в столовую. После того как Цуруё ложилась спать, к телефону приходилось подходить мне самой. Не выпуская из правой руки авторучки, левой рукой я снимала телефонную трубку.
– Очень сожалею. Еще не вернулся… да, вы, очевидно, кое-что знаете о том, что у нас случилось… Он сейчас постоянно в разъездах… – отвечала я и снова принималась писать:
«…Есть мужчины, для которых наивысшее удовольствие – пристроиться в поезде напротив мини-юбочки. От избытка чувств некоторые из таких пассажиров могут даже свалиться с сиденья. Иногда у себя на службе мужчины нарочно роняют под стол ручки и карандаши. Это делается ради мини-юбочки, сидящей напротив.
