Двое топтались на тротуаре возле фургона, напоминающего распахнутыми дверцами пасть кита, и запихивали внутрь отчаянно сопротивляющегося третьего.
Много лет прошло с тех пор; всё развеялось и улетучилось, но до сих пор я чувствую запах кислого от страха пота, вижу перед собой его глаза, теряющие ясность, слышу смех тех двоих, что волокли его и пытались впихнуть в большую машину.
Своими зелеными халатами и шапочками те двое походили на членов какого-то тайного братства. Действия их были на удивление размеренными и слаженными — похоже было, что выполняли они эту процедуру несчетное число раз, и каждое движение трепыхающегося пленника было известно им заранее. А тот — несмотря на свою худобу, бледность и несчастный вид — сопротивлялся и старался вырваться. Эти громилы всё пытались натянуть на него смирительную рубашку и связать рукава за спиной, зная, что только так смогут подавить его сопротивление. Но он не сдавался. Изо всех сил держался за ворота, потом хватался за ветки жимолости, упирался ногами в раскаленный асфальт, а когда тем двоим удалось доволочь его до машины, он изловчился уцепиться за дверцу и громко запел:
— Вас махт дер Меир, ди клайне Меир…
Якоб пел, а сбежавшаяся со всей улицы Ахад а-Ам публика стояла у забора нашего дома и восторженно аплодировала. Как знаменитый артист, закончивший представление, оглядывал он приветствовавших его зрителей. Я знала, кого он высматривает в жаждущей зрелищ толпе, получающей сейчас дневную порцию своего законного удовольствия. Он искал моего дедушку.
— Дер клайне Меир унд ди гроссе Ималайя…[1] — несчастный вопил во всё горло песню, которая выводила из себя бабушку Йону. Я поднялась на цыпочки и помахала ему нотной тетрадью.
— Дедушка Макс уехал, — закричала я громко, как только могла. — Макс у-е-хал, ты помнишь? Он уехал на Мертвое море… Его здесь нет!
Он поводил взглядом по толпе, словно ища, откуда голос, а потом выпрямился, поднял руки и быстро-быстро замахал ими, как большая птица, собирающаяся взлететь.
Двое зеленых, воспользовавшись моментом, вновь накинулись на него. Он не растерялся и с такой силой оттолкнул здоровенных санитаров, что они стукнулись о дверцу машины.
— Ди клайне Меир… — вопил он.
— Видали? Он силен, как бык, — сказал кто-то возле меня.
— Будет лучше, если его заберут. Там умеют справляться с такими мишигенес[2], — сказал Шулем из магазина. Его жена Хана согласно закивала, гордясь умом своего мужа.
Я хотела сказать, что они ничего не понимают, что Якоб Роткопф — золото, что он из моей семьи, что мой дедушка присматривает за ним…
— Вот вернется дедушка — он вам всем покажет! — заорала я.
Он меня не видел. Я протискивалась сквозь толпу, пытаясь приблизиться. Я должна была ему напомнить, что дедушки здесь нет, сказать, что он никогда не позволил бы его забрать. Я хотела объяснить ему, что он не виноват, что это всё из-за меня. Что мама видела нас и рассердилась. Поэтому она их и вызвала. Всё из-за меня…
Он замер, и, как мне показалось, что-то сказал, но я его не слышала. Я слышала только толстую портниху Шрагу — я стояла между ней и Абрамом, помощником Шулема из магазина:
— Позор! — кричала Шрага. — Разве можно так поступать с человеком!
Санитары с удвоенной силой набросились на свою жертву и втиснули голову несчастного Якоба в широкую прорезь рубахи.
— Не бой-ся! — закричала я.
Абрам задвинул меня назад и сказал, что детям не следует на такое смотреть.
Якоб выпрямился, недоуменно натянул рубаху, в которую угодил, как в силок, и растянул полы, рассматривая их с таким видом, будто только сейчас обнаружил, что кто-то испортил его лучший костюм. Затем стал размахивать длинными рукавами, пытаясь помешать зеленым их связать, но уж теперь-то двум здоровякам удалось таки его скрутить, связать за спиной рукава и силой запихнуть в чрево машины.
— Зачем же силой? Постыдились бы! — закричал почтальон Шломи, бледный человек с рябой кожей.
— Евреи, хелпен, — завывал Якоб, — хелпен мир, юден…[3]
— Я расскажу дедушке! — закричала я изо всех сил. — Не бойся, Якоб…
— Так вот ты где! Чего ты орешь? — Мама больно ткнула меня острым локтем и крепко схватила за плечи. Я попыталась вырваться из ее сильных рук. Рядом с ней стояла тетя Рут с гладко зачесанными волосами, стянутыми черной сеткой. Мне всегда казалось, что у нее там гнездятся страшные тараканы.
— Постарайся утихомирить девчонку, — сказала Рут, издав сухой высокий смешок.
Я пнула ее изо всей силы.
— Что ты вытворяешь, мерзавка, — вскрикнула тетя.
— Так тебе и надо, — заорала я. — И тебе тоже! — закричала я на маму, пытаясь лягнуть и ее. — Ты не должна была им звонить, он мне ничего не сделал… Ничего… Мы просто танцевали там, мы ничего не делали! Он только учил меня свистеть и рассказывал о том, что было там… Это лучший дедушкин друг, он не из тех, кого просто так выгоняют.
— Он именно из тех, кого выгоняют, — проворчала тетя.
Мама держала меня, не ослабляя хватку:
— Он — сумасшедший, который водит девочек в свой подвал, — отрезала она. — Он ненормальный!
— Он только играет с нами и не делает ничего плохого. Я говорила тебе — он играет со мной и Лиором, как играл со своим младшим братом Борисом. Он учит нас петь по-немецки смешные песенки и пересказывает всю книгу «Бытие» задом наперед. Зачем ты им позвонила? Вот вернется дедушка — он тебе покажет…
