Похоронная команда подбирала убитых. Складывали их в большие санитарные повозки на резиновых шинах — русских в одну, немцев в другую, — и лошади медленно тянули по мостовой эту скорбную поклажу.
Сережа отвел глаза (за три месяца, которые провоевал, он так и не привык видеть мертвых) и стал смотреть на мутное озеро с плавающими обгорелыми досками, каким-то тряпьем и полузатопленным голубым катером; на низкое серое небо, затянутое облаками гари; на приземистую зубчатую башню из красного кирпича; на голые, черные, будто обугленные, деревья, из-за которых поднимался огромный столб дыма. Там, в центре, возле Королевского замка, бушевал пожар, рушились островерхие готические здания, а здесь, у озера, на небольшом мыску с прошлогодней жухлой травой, было тихо, и от этого хорошо и непривычно покойно.
Сережа сидел у кромки воды на расщепленном стволе сбитого снарядом дерева. Сняв пропотевшую шапку, он подставил влажную, наголо стриженную голову под теплый апрельский ветерок. В ногах зажат автомат, на исцарапанном прикладе которого выжжено: «Сергей Звездкин». (Эту надпись Сережа выжег каленым гвоздем за несколько дней до штурма города, и ему здорово влетело от старшины роты Буравлева за порчу казенного имущества.)
В двух шагах валялась скрипка с оборванной струной, ветерок сквозь резонаторные отверстия попадал внутрь, и она мягко и нежно гудела. Сережа ловил этот мирный приятный звук, ловил оглохшим за четыре дня непрерывного адского грохота слухом и, тихо улыбаясь, глядел на тоненькую, по-весеннему оголенную березку и думал, нет, не думал, а просто сидел и отдыхал, находясь в тупом оцепенении человека, недавно вышедшего из боя, уже остывшего, но еще не пришедшего в себя окончательно.
Он отрешенно смотрел на березку, четко высветленную среди черных и чужих деревьев на берегу озера, но в то же время боковое зрение его улавливало все, что происходило вокруг.
По булыжной мостовой мимо убитой серой лошади шагал пехотный взвод, и низкорослый солдатик в конце строя все отставал, пытаясь на ходу завязать обмотку, а она все не давалась; на него незлобно пошумливал бравый сержант, а солдаты оглядывались, добродушно посмеивались, давали советы. Солдатик что-то говорил в ответ, чертыхался, прыгая на одной ноге, догонял взвод, и все никак не мог сладить с упрямой обмоткой, и наконец упал, наступив на нее. Солдаты загоготали. Так и завернул за угол этот нестройно шагающий и хохочущий взвод.
Потом по каменному мосту через протоку, соединяющую две части городского озера, загрохотала самоходка с царапинами на броне от осколков, навстречу ей проскакал офицер на белом картинном коне; лихо прокатил на трофейном велосипеде солдат с распухшим вещмешком за плечами — и опять стало тихо и мирно.
Вскоре усатый пожилой ефрейтор пригнал группу пленных и посадил их на берегу неподалеку от Сережи. Немцы послушно выполняли приказания конвоира. Все они были коричневыми от кирпичной пыли, грязные мундиры на них, давно потерявшие свой первоначальный цвет, обгорели, превратились в лохмотья. Наверное, этих немцев выжигали наши огнеметчики из какого-нибудь подземного каземата. Пленные, все, как один, были почему-то без головных уборов, кутались в тонкие солдатские одеяла мышиного цвета и походили на бедуинов, безмолвно сидящих в пустыне. У каждого был саквояж или солдатский ранец с притороченными к ним подушками. И эти подушки, маленькие, жесткие даже на вид, больше всего удивили Сережу. Солдаты — и вдруг подушки!
Среди пленных ходил долговязый унтер-офицер с белой повязкой на рукаве и раздавал какие-то таблетки. Немцы деловито глотали их и плотнее кутались в одеяла.
Им было холодно, а русским — жарко.
Пожилой конвоир в распахнутом солдатском ватнике и сдвинутой на затылок шапке, закинув на плечо автомат, скручивал цигарку и устало глядел на озеро, на полуразрушенные виллы, виднеющиеся среди деревьев, на «матушку-пехоту», бодро топающую по булыжной мостовой.
Унтер-офицер, оделив всех немцев таблетками, вытянулся перед усатым конвоиром, козырнул и любезно протянул на ладони таблетку. Русский недоуменно глядел на немца, а тот улыбался и что-то говорил гортанным голосом. Конвоир наконец взял таблетку, нерешительно повертел ее и сунул в карман ватника, а унтер, одобрительно кивая, все что-то говорил и говорил, и заискивающе-подобострастная улыбка не сходила с его лица, и весь он выражал готовность к немедленному исполнению любого желания конвоира.
Мирный доброжелательный немец. Человек как человек.
Сережа поразился своему открытию. Этот унтер совсем не похож на тех, с кем воевали четыре года, а он, Сережа, три последних месяца. А ведь, может быть, вот этот самый доброжелательный и услужливый унтер просадил вчера ему шинель автоматной очередью из окна, когда он, Сережа, бежал с врачом на помощь немке-роженице. А теперь вот таблетками угощает.
К Сереже подошли два наших солдата. Один из них, высокий и худой, в короткой тесной телогрейке, сел на поваленный ствол, вытащил из кармана сухарь и с пустынным одеревеневшим лицом стал грызть его. Взгляд солдата был тускл и равнодушен.
