Звук падающих вещей - [66]

– Что осознать?

– Что я боюсь. Что когда у меня ноет в желудке, кружится голова, я становлюсь раздражительной – все это только от страха, а не из-за женских недомоганий. Мама, конечно, тоже боялась, может, даже больше, чем я. Ведь потом были другие покушения, другие взрывы. Ну, как тогда у штаб-квартиры Службы безопасности, когда погибло сто человек. Или в торговом центре, там пятнадцать. Или в другом сколько-то… Особенное время, да? Не знаешь, когда придет твоя очередь. Волновались, когда кто-то не приходил вовремя. Всегда знали, где ближайший таксофон, чтобы сообщить: с тобой все в порядке. Если его не было, стучались в первую попавшуюся дверь, и тебе давали позвонить. Живешь и ждешь: то ли у тебя убьют кого-то из близких, то ли тебе придется успокаивать их, что тебя нет среди убитых. Мы ведь все сидели по домам, помните? Избегали людных мест. Дома друзей, дальних знакомых – любой дом был лучше общественного места. Не знаю, понимаете ли вы меня. В конце концов, мы ведь жили вдвоем с мамой, а у вас, наверное, все было иначе.

– Все так и было, – сказал я.

– Тогда вы меня понимаете, – кивнула Майя.

Вокруг нас лежала зеленая саванна, на заднем плане виднелись серые горы, как на картинах Арисы[55]. Я положил руку на спинку сиденья, которое в этой модели широкое и не прерывается, так что ты чувствуешь себя как на свидании.

С порывом ветра и прыжком ниссана на очередной кочке волосы Майи коснулись моей руки, мне понравилось это прикосновение, и я искал его с тех пор.

Мы миновали прямой отрезок шоссе, который проходит по животноводческим асьендам с бесконечными поилками под навесами и армиями коров, лежащих под кронами акаций. Переехали мост через реку Негрито с ее темными водами и грязными берегами с хлопьями пены и годами накопившимся мусором из деревень, в которых отходы сбрасываются в ту же воду, где стирают одежду.

Когда мы проехали пункт оплаты за проезд и оказались перед еще одним мостом через Магдалену, Майя рассказала, что случилось с ее матерью в конце 1989 года.

Я смотрел на реку за желтыми перилами моста, на песчаные островки, которые вскоре, когда наступит сезон дождей, скроются под коричневой водой, а Майя рассказывала о том дне, когда она вернулась из университета и нашла Элейн Фритц в ванной, почти в пьяной отключке, цепляющуюся за унитаз, как будто тот собирался вот-вот сбежать. «Моя девочка, – говорила она, – моя девочка пришла. Моя девочка уже выросла. Моя девочка уже большая».

Майя с трудом дотащила ее до кровати и осталась рядом, время от времени касаясь ее лба; в два часа ночи приготовила ей травяной чай, поставила бутылку с водой на тумбочку у кровати и принесла две таблетки болеутоляющего для борьбы с похмельем; а потом услышала, как мать сказала, что не может больше, что она пыталась, но нет больше сил это терпеть, что Майя стала взрослой и может сама распоряжаться своей жизнью так же, как когда-то распорядилась она сама. А через шесть дней она села в самолет и вернулась в Джексонвиль, Флорида, США, в тот же дом, из которого уехала двадцать лет назад с мечтой стать волонтером Корпуса мира в Колумбии. Получить жизненный опыт, оставить свой след, внести свой вклад и все такое.

– Но страна изменилась, – рассказывала Майя. – Через двадцать лет она не узнала свой город. Мне всегда нравилось письмо, которое она написала в конце шестьдесят девятого, одно из первых. Где мама пишет, что Богота – скучный город. И она не знает, сможет ли долго жить там, где ничего не происходит.

– Джексонвиль, где это? – спросил я.

– Севернее Майами, гораздо севернее. Я там не была, видела только на карте. Никогда не была в Штатах.

– Почему вы не уехали с ней?

– Не знаю, мне было восемнадцать лет, – ответила Майя. – В этом возрасте жизнь только начинается, ты ее только-только открыл. Не хотела расставаться с друзьями, начала кое с кем встречаться… Забавно, но, как только мама уехала, я поняла, что Богота не для меня. Одно к одному, как говорят в кино. И вот она я, Антонио. Двадцать восемь лет, не замужем, но не прочь, все еще неплохо сложена и живу одна со своими пчелами. Вот она я. Умираю от жары и везу незнакомца, который хочет посмотреть зоопарк мертвого гангстера.

– Незнакомца?

Майя пожала плечами и произнесла что-то невнятное:

– Ну, пусть не так, но все равно.

Когда мы добрались до асьенды «Неаполь», небо затянулось облаками, в воздухе висела душная жара. Вот-вот должен был пойти дождь. Название имения было написано облупившимися буквами на огромных белых воротах, – через них спокойно мог проехать какой-нибудь трактор-гигант, – а на их перекладине изящно покачивался самолет, такого же бело-голубого цвета, как и портал: это был «Пайпер», который Эскобар использовал в первые годы своей карьеры и которому, как он сам говорил, был обязан своим богатством. Проехать под этим самолетом и увидеть его номерной знак на крыльях было все равно что совершить путешествие во времени. И все же время никуда не девалось. Даже так: оно тут постаралось изрядно. С 1993 года, когда Эскобара убили в перестрелке на крыше его дома в Медельине, имение пришло в головокружительный упадок, и это бросилось нам в глаза, когда ниссан ехал по асфальтированной дорожке между полями лимонных деревьев. На этих лугах уже никто не пас скот, и это объясняло, почему трава на них выросла такой высокой. Деревянные колья ограды тонули в сорняках. Вот на что я смотрел, на деревянные колья, когда увидел динозавров.