Звук падающих вещей - [49]

Они летели на авиабазу Паланкеро в Пуэрто-Сальгаре, в нескольких километрах от Ла-Дорады: это был свадебный подарок Рикардо – недолгий полет на взятом напрокат самолете «Сессна Скайларк», тоже своего рода наследство, доставшееся ему от деда, чтобы произвести впечатление на невесту.

Элейн решила, что это лучший подарок, который только можно вообразить, и что еще ни один волонтер Корпуса мира не добирался на самолете к месту своего назначения. Самолет трясся от порывов ветра. Они сели. «Это моя новая жизнь, – подумала Элейн. – Я только что приземлилась в новой жизни».

Так оно и было. Они отметили медовый месяц прибытием на место ее работы, первыми задачами нового волонтера: попытками провести канализацию туда, где ее не было, первыми встречами с местными лидерами. Элейн и Рикардо позволили себе роскошь – это был подарок ее одноклассников по ЦИАУК – провести пару ночей в гостиничке для туристов в Ла-Дораде в компании семей из Боготы и скотоводов из Антиокии, и этого времени им хватило, чтобы подыскать себе одноэтажный дом по разумной цене.

Дом – явный шаг вперед с тех пор, как они поженились, особенно по сравнению с ее комнатушкой в Капаррапи, – был розовым, как лосось, у него даже был внутренний дворик площадью девять квадратных метров, о котором давно никто не заботился, так что Элейн немедленно начала его обустраивать. Она обнаружила, что теперь, в новой жизни, она по-новому ощущает себя по утрам, просыпается с первыми лучами солнца и наслаждается прохладой, прежде чем ее начинает пожирать жестокая дневная жара.

«Я принимаю холодный душ ранним утром, – писала она дедушке и бабушке, – и это я, которая жаловалась на холодную воду в Боготе. То, чем здесь пользуются для купания, называется тотума[43]. Посылаю вам фото».

В первые же дни она раздобыла себе то, без чего никак было не обойтись: лошадь, чтобы добираться в соседние деревушки. Конягу звали Тапауэко, но имя оказалось таким трудным для Элейн, что она в конечном счете переименовала его в Трумэна; у него было три скорости: медленный шаг, рысь и полевой галоп. «За пятьдесят песо в месяц, – писала Элейн, – один крестьянин заботится о нем, кормит и приводит ко мне каждый день в восемь утра. У меня волдыри на попе, болит каждый мускул, но я езжу все лучше и лучше. Трумэн разбирается в этом больше, чем я, и помогает мне учиться. Мы хорошо понимаем друг друга, а это главное. С лошадью ты учишься лучше планировать время. Ни от кого не зависишь, и это дешевле. В „Великолепную семерку“[44] меня пока не возьмут, но я не теряю надежды».

Она также завязывала знакомства с помощью добровольца, своего предшественника, невысокого парнишки из Огайо (он не глянулся Элейн с самого начала: носил окладистую бороду и был совершенно безынициативным). Список нужных людей состоял из тридцати имен: там был священник, главы самых влиятельных семей, алькальд, землевладельцы из Боготы и Медельина – что-то вроде невидимой власти: им принадлежали земли, но сами они никогда здесь не бывали, они получали доходы, но не платили налогов; по ночам в супружеской постели Элейн сетовала на это, а еще на то, что в Колумбии все считали себя политиками, но ни один политик не хотел сделать хоть что-нибудь для всех остальных.

Рикардо вел себя так, будто всегда здесь и жил, открыто посмеивался над ней, называл ее наивной гринго, а поиздевавшись над ее претензиями – ах, добрая самаритянка в третьем мире – скорчив невыносимо снисходительную мину, напевал с чудовищным акцентом: «What’s there to live for? Who needs the Peace Corps?» И чем больше возмущалась Элейн, которую уже не забавлял сарказм этой песенки, тем с большим энтузиазмом он пел: «I’m completely stoned, I’m hippy and I’m trippy, I’m a gypsy on my own»[45].

– Пошел ты, – отвечала она ему по-английски, и он прекрасно понимал куда.

За пару дней до Рождества после долгой и безрезультатной встречи с местным доктором Элейн вернулась домой, умирая от желания принять душ и смыть с себя пыль и пот, и обнаружила, что у них гости. Смеркалось, тусклым светом зажигались окна соседних домов. Она привязала Трумэна к столбу и, пройдя через садик, зашла на кухню. Пока она искала колу в холодильнике, услышала голоса. Говорили в гостиной, а не в спальне, и поскольку это были мужские голоса, она решила, что кто-то из знакомых неожиданно зашел поглазеть на американку. Это уже случалось и раньше: колумбийцы, жаловалась Элейн, считали, что работа Корпуса мира заключается в том, чтобы делать за них то, что им самим делать лень или трудно.

– Это колониальный менталитет, – жаловалась она Рикардо, когда они говорили об этом. – Они за столько лет настолько привыкли, что кто-то другой все за них сделает, что от этого быстро не избавишься.

Внезапно сама мысль о том, что надо бы пойти поздороваться с гостями, обменяться банальностями, расспросить о семье и детях, предложить им стаканчик рома или пива (никогда не знаешь, когда тот или другой человек может пригодиться, в Колумбии многое делается не тяжким трудом, а только по дружбе – настоящей или притворной), вызвала у нее бесконечную усталость. Но затем она услышала, что один из собеседников говорит с акцентом, тембр его голоса показался знакомым, она направилась к говорившим и, пока еще невидимая ими, узнала сначала Майка Барбьери, а затем сразу же и Карлоса, человека с заячьей губой, который так помог им в Капаррапи. Мужчины услышали шаги или почувствовали ее присутствие, и все трое одновременно обернулись.