Звучат лишь письмена - [37]
Умный человек женское поведенье в расчет принимает.
Глупый человек женской наружностью дорожит.
Николай Александрович улыбнулся. Пожалуй, именно в тангутских пословицах он отчетливее всего услышал голос народа. Небольшая книжечка «Изречений», изданная в 1187 году — вон еще когда в тангутском государстве собирали фольклор, — дороже для него десятков томов буддийских сочинений. Правда, ее трудно читать. Зато сколько в тангутских пословицах и тонкой иронии и подлинной мудрости:
Если в натягивании лука и стрельбе слаб, стрелу не пускай.
Если речей говорить не умеешь, то рта не открывай.
На горе снег лежит, — значит, высокая.
В человеке достоинство есть, — значит благородный.
Непреложность смерти железом не свяжешь.
Быстротечность жизни пешком не догонишь.
Эту книгу следует перевести непременно. И в первую очередь. Тангутская культура… Она, конечно, была буддийской по преимуществу. Как много священных буддийских текстов было издано на тангутском языке. Тангуты блестяще владели ксилографией — техникой печатания с деревянных досок; образцы их можно увидеть на выставке в Эрмитаже. Тиражи отдельных изданий были необычайно высокими даже для наших дней — 50—100 тыс. экземпляров! Если бы об этом не сообщалось в послесловиях к изданиям буддийских текстов, Николай Александрович никогда не поверил бы таким цифрам. Тангуты переводили будДийские сочинения с китайского и тибетского языков, создавали их сами. Сочинения тангутских буддистов носили проповеднический, мистический или созерцательный характер.
Буддийские монастыри были и центрами культуры. Они имели огромные библиотеки, большой штат ученых монахов, знавших, кроме родного, китайский, тибетский, уйгурский языки и санскрит. При монастырях жили талантливые музыканты и танцоры, непременные участники всех религиозных мистерий.
Николай Александрович вспомнил живую, выразительную сценку, изображенную на одной из хара-хотоских икон Эрмитажа. Четыре человека в простых зеленых куртках и шароварах. Два музыканта: первый играет на флейте, второй — на лире; третий танцует, четвертый хлопает в ладоши. В стороне — два коня.
Иконопись Хара-Хото восхищала Н. А. Невского разнообразием красок, сюжетов, причудливым смешением стилей — китайского, тибетского и других, из-за которых явственно проглядывала тангутская манера письма.
Особенно нравилась ему одна из лучших икон коллекции — будда Амида[59] с двумя бодисатвами[60], принимающий душу праведника в раю Сукхавати — Совершенного блаженства. Эта чудесная страна находится где-то на западе, и правит ею будда Амида. Там благоухают необыкновенными ароматами цветы и плоды, звучит музыка неземной красоты, целебные воды прудов семи драгоценностей омывают праведников по первому их желанию, и стоит только подумать о еде, как перед ними появляются блюда с напитками и яствами. Так описывается рай будды Амиды в одной из буддийских сутр.
На другой иконе рай изображен более подробно. В пруду с золотой водой плавают девять лотосов — синие, розовые, белые, — в них покоятся души праведников. В центре — громадный, ветвящийся стебель лотоса, на его среднем ответвлении сидит сам будда Амида, золотисто-желтый, с открытым правым плечом, в красном платье с узкими золотыми полосками по краям. Письмо иконы — тонкое, изящное, краски яркие.
А кто это сидит на корточках, синий, высохший, с жадным ненасытным взором и перетянутым животом? Это грешник — прета. За жадность и корыстолюбие он обречен на страшную казнь — вечно есть и никогда не насыщаться. Поэтому в правой руке он держит ложку с рисом, рот его алчно раскрыт, в левой руке — чашка с едой, прижатая к тощему животу. Жиденькие, стоящие торчком волосы прета, его тонюсенькие иссохшие ручки И ножки, прикрепленные к непропорционально большим груди и тазу, внушают отвращение и страх. Если рай Амиды обещал верующим за их приверженность к религии неземное блаженство, то образ прета напоминал о расплате в будущем тем, кто жаден и не хочет жертвовать на монастыри. Икона пленяет мастерством исполнения. «Смелый, верный рисунок», — так определял мастерство ее автора академик С. Ф. Ольденбург.
Николай Александрович Невский отдавал должное и чудесным тангутским гравюрам. Техника их исполнения свидетельствовала о высоком уровне развития книгопечатания в Ся. Гравюры обычно иллюстрировали буддийские произведения. Но их отдельные фрагменты запечатлели яркие картины народной жизни. Вот знатный лама с прислужниками, вот двор монастыря или дом бога тея — надсмотрщик или управляющий погоняет работающих людей. Вот пахота на быке. Ведут заключенного в колодках, мясники занимаются своим не очень-то почитаемым буддистами ремеслом. Вглядитесь. Это же настоящие тангуты — круглолицые, со вздернутыми носами, с густыми усами и бородой. Именно такими описывали тангутов современники — китайцы. Реальная жизнь, как живой родник сквозь толщу песчаника, пробивала себе дорогу через условность и каноническую символику буддийской живописи.
Николай Александрович любил рассматривать портрет ламы. Лама сидит в канонической позе, окруженный символическими образами, вокруг головы нимб, по взгляните на его лицо! Это лицо не божества. Перед нами человек, живой человек, усталый и мудрый. Образ, возможно, даже не лишен некоторого портретного сходства.
