Звучащий след - [26]

— По мне, пусть хоть месяц бушует, — сказал я под вечер Мюллеру. Улыбаясь, я встретил его возмущенный взгляд. Почему мне было не радоваться вою бури, который отвлекал меня от мучительных мыслей?

— С чего это тебе пришла охота прятаться в этой вонючей конуре? — рявкнул Мюллер.

— Прятаться? От кого? Я… — но я не договорил.

Ветер и море внезапно умолкли, и в минутной тишине, властно пресекшей грохот, мы уловили звуки дождя, прорвавшего тучи и лившегося теперь неудержимым потоком.

Я ждал. Мюллер повернулся на другой бок. Нет, я мог не волноваться. Он ничего не подозревал об угрозах, которыми «профессор» преследовал меня уже несколько дней. И никто не подозревал. Ни у кого уже не всплывало воспоминаний о Бобби и догадок о том, кто его продал.

— Послушай, Мюллер!

— Ну?

Над морем вспыхнул и застыл голубой сияющий шар, и от изумления у нас перехватило дыхание. Как завороженные, глядели мы сквозь дыры и щели в стене на этот взлет сверкающей энергии: шар величиной с человеческую голову наклонно скользил теперь к морю и, коснувшись воды, взметнулся вверх светящейся стрелой. Затем наступила полная тьма, отгородившая меня от всего, что было вокруг. И буря снова обрушилась на море.

Я с головой укрылся одеялом.

Разбудила меня утренняя тишина. Я ощупью добрался до двери и приоткрыл ее.

Густой туман окутал мои ноги, я брел сквозь него, как по воде, до самой ограды. Колючую проволоку усеяли бесчисленные прозрачные капли, они трепетали в ожидании дня, который подарит им короткую сверкающую жизнь, а потом высушит без остатка. Со стороны Пор-Бу донесся ленивый гудок парохода. Я снова остался наедине с разбудившей меня тишиной. Я не хотел просыпаться. Мысли мои мешались в предрассветном сумраке. Но позади меня, на фоне бледнеющего неба, уже вырисовывались сизые громады гор. Наступающая заря безжалостно и равнодушно срывала с каменистых склонов ночной покров и, рассеивая мрак забвения, освещала картины минувшего. Мысли мои возвращались в далекое прошлое, и это прошлое становилось между мной и «профессором». Старик Биберман, облачившись в свой фартук, говорил мне: «Когда я с тобой, ничего не бойся». И маленький худой мальчуган, держась за руку старика, смело шагал мимо косматого волкодава Джимми. Джимми не осмеливался рычать на меня, хотя я показывал ему язык.

«Остерегайтесь евреев и прочих темных элементов».

«Ваша правда, господин начальник, всякий раз, когда я встречаю шакала, мне становится не по себе. Однако, когда возле меня стоит „профессор“, меня выворачивает наизнанку. Вот уже несколько дней он требует, чтобы я даром поил его кофе, который варим мы с Ахимом.

Я вынужден давать ему кофе, иначе… Я вспомнил о Бобби, которого хотел забрать Бочонок. Как я буду смотреть в глаза Ахиму и Мюллеру, если „профессор“ выложит все, что знает? Что сделают со мной эти люди, с негодованием наблюдавшие за тем, как Ябовского прижимали к колючей проволоке?

Допустим, господин начальник, что Ябовский — человек с такими же чувствами, как вы и я. Не возмущайтесь, пожалуйста, ведь я говорю „допустим, что это так“. Если бы вы видели Ябовского, его возмущение, его ужас, вам тоже стало бы не по себе. От этого не отделаешься мановением руки, и от „профессора“, от которого мне приходится теперь обороняться, вы тоже дешево не отделаетесь. Я пока держусь. Ведь стоит мне только сдаться, как он начнет измываться надо мной также как над Томом. Этот „профессор“ — сплошная гниль и снаружи, и изнутри, а я от страха перед ним совсем расклеился».

Я прямо-таки чувствовал, как мальчуган цепляется за руку лавочника. «Как же это выходит, господин начальник, что я бегу за помощью к Биберману, а не к вам? Отвечайте же! Отчего у вас такая растерянная физиономия? Ведь это вы рассказали мне, как арийская кровь восстала против иудейской. Но я ничего подобного не ощущаю, когда иду с Биберманом!»

Туман превратился в прозрачную паутину. Я ступил в эту нежную ткань и двинулся по гладкому песку цвета слоновой кости. «Остерегайтесь евреев и прочих темных элементов? Нет, остерегайтесь вы, господин начальник, если вы мне налгали».

Мысли мои в то утро приливали и отливали, как кристально чистая морская вода, плескавшаяся у моих ног.

Несколько дней назад в наш барак перебрался Джеки — с холщовым мешком и синяком под глазом.

— Ты не возражаешь? — изуродованное лицо Джеки растянулось в смущенную улыбку. Я слегка подмигнул ему — надо же было хоть как-то его приветствовать. Синяк удивительно шел Джеки. Он занял место Ябовского. «Слава богу, банка у него есть», — установил я.

Мюллер и Ахим, мастерившие дно для деревянного корыта, бросили свое занятие. Джеки улыбался нам со своего места. Но Мюллер в ответ на эту улыбку презрительно выпятил нижнюю губу.

— Джеки, — с упреком сказал он, — с кем ты опять сцепился?

— Я не сцепился, я боролся, — ответил тот.

— Трепатня, — ворчал Мюллер.

— Надо было уладить одно дело, так сказать, внутреннего порядка, — защищался Джеки. И он рассказал нам про Розенберга, который с помощью пачки банкнот заставлял весь барак плясать под свою дудку. Кто не являлся утром и вечером на молитву, тот не получал подачек, которыми Розенберг время от времени оделял остальных. Возмущенный тем, что владелец валюты пользовался своими деньгами, чтобы оказывать давление на совесть своих товарищей по несчастью, Джеки сделал попытку укрепить в них дух сопротивления.