Звучащий след - [28]

— Где они теперь? — спросил я, возвращая Джеки карточку.

— Погибли, — сказал он.

Быть может, сгустившаяся ночная прохлада заставила меня ближе придвинуться к Джеки. А быть может, я сделал это нечаянно. Гроте уронил голову на плечо и глядел на нас с застывшей усмешкой.

— Почему Гроте смеется? — шепнул я Джеки на ухо.

— Да ведь он спит, — удивленно ответил Джеки.

Когда я вышел из барака, ветер растрепал мне волосы. Они развевались у меня перед глазами, как темный занавес. Стая птиц летела над морем, с трудом одолевая ветер. Иногда он с силой отбрасывал их назад, и они покорно перелетали к другому берегу бухты.

Ветер выл в скалах. Утро было чревато бурей. Я в одиночестве стоял на ветру — надо мной только птицы. И я сказал свистевшему ветру и серым точкам над морем: «Эй, вы, я знаю одного еврея — его зовут Джеки, — он хотел уехать в Африку, чтобы остаться в живых. Но он не сделал этого — ему было противно пресмыкаться. Слыхали вы когда-нибудь такое про еврея?»

Я произнес это с торжеством, почти выкрикнул, словно человек, увидевший с борта корабля неведомую землю. Я сказал это, зная, что я здесь один, что никто не слышит меня, кроме пляшущего вокруг меня ветра и летящих надо мною птиц. Они несли мои слова над ничейной землей, к дальнему горизонту, и никто не знал, что это мои слова.

Ветер вдруг обессилел — так же внезапно, как налетел. Туман рассеялся, и юное солнце ярким пламенем зажгло гористый берег. Я услышал в тишине собственный смешок — что-то вроде довольного покрякивания. Кто хочет в этом страшном пекле сохранить голову на плечах, должен быть крепкой породы. Вот, например, Нетельбек — еще несколько дней назад он был заклятым врагом нацистов… Но с тех пор, как он узнал, что немецкая армия подошла к Парижу, все его жесты стали походить на трепыхание испуганной птицы. — Не у всякого хватит мужества, как у Джеки, спокойно ожидать будущего, полного неожиданностей. Я всей душой желал, чтобы время остановилось хоть ненадолго — это никому не повредит, а Джеки и его друзья смогут воспользоваться отсрочкой.

Кстати, в ту ночь исчез Гроте. Когда я проходил мимо его циновки, она была пуста.

Заскрипела дверь. Вышел Мюллер, потягиваясь со сна. Увидев меня, он подошел ко мне.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, удивленно оглядывая истоптанный песок.

— Зарядку, — ответил я.

7

Небо и море на горизонте сливались в глубокой синеве, и только серебристо-зеленые гребешки волн вспыхивали в лучах заходящего солнца. Стоял теплый тихий вечер. Джеки наигрывал на своей губной гармошке. Я не видел его, хотя он был рядом. Это была какая-то странная импровизация. Я ловил ее, и мне чудилось, будто я потерял что-то дорогое и тщетно ищу утраченное.

Я напряженно вслушивался, весь подавшись вперед. Джеки все играл, и мне казалось, что потерянное мной бесценное сокровище лежит где-то здесь, совсем близко; стоит только протянуть руку, и я обрету его вновь.

— Хотел бы я знать, что он там выводит на своей дудке, — тихо сказал матрос, выговаривая немецкие слова с твердым скандинавским акцентом. Как и большинство из нас, он сидел нагишом. — И куда только он забрался, в толк не возьму. Пари держу, что он и сам этого не знает…

— Пожалуй!

Меня удивило, что этот человек, смахивающий на задумчивую гориллу, высказал именно то, что чувствовал я сам.

И впрямь Джеки мог быть сейчас где угодно — и на вершине высокой горы, и на гребне волны. Мелодия, мягкая и грустная, таяла в раскаленном воздухе, лениво плывшем над лагерем.

— Слушай, я все-таки расскажу тебе ту историю, — произнес матрос. — Сейчас она куда больше к месту, чем давеча. Он потянулся и хрустнул сплетенными пальцами рук.

— Оставь, слышать не могу, как хрустят суставы, — сказал я.

— Да нет, — перебил меня матрос, — ты послушай, история тебе впрок пойдет. Она куда больше подходит к этому случаю — и к «профессору», и к тебе, и ко всему, что у вас вышло сегодня после обеда у печки… Право, больше подходит, чем к давешнему случаю с Джеки. Это я тебе точно говорю.

Я улыбнулся. Меня забавляла неуклюжая речь матроса, его настойчивое желание поведать мне историю, которую никто и слушать не хотел.

— А если огня раздобудешь, то и покурим, — упорно продолжал матрос. — У меня в мешке завалялась пачка сигарет — голландские «Фифти-Фифти»!

Предложение по-братски разделить со мной пачку сигарет было большой жертвой с его стороны. Я-то ведь знал, что он продает сигареты поштучно, стараясь сбыть их как можно дороже в те дни, когда в лагере не хватает курева. На вырученные деньги он брал у меня кофе или прикупал краюху хлеба у Бочонка… Матрос поднялся с места — длинный, костлявый. Пот покрывал его кожу, придавая ей какой-то зеленоватый, стеклянный оттенок.

— Пластырь бы тебе сейчас пригодился, после дневной-то потасовки, — добродушно проговорил матрос. — Был и со мной один такой вот случай, мне тоже пластырь был нужен, величиной этак с простыню. Давно это дело было, сорок лет назад, я юнгой тогда плавал, а на корабле, знаешь ли, пластырем не больно разживешься…

Он пошел к бараку, волоча ноги по песку.

Странное дело, но именно теперь я почувствовал боль от здорового тумака, которым матрос наградил меня днем.