Звонарь - [29]

Больше ничего не знали: доктора еще не приходили.

После этих слов, наскоро брошенных служанкой, дом пробудился от суматохи и рыданий. Барб и Жорис побежали по улицам. Город спал в сиянии нежной летней ночи, чуждой мыслям о смерти.

Ван Гуль их не узнал. Он лежал с закрытыми глазами. Его голова вдавилась в подушки, словно вся кровь прилила к мозгу, и она отяжелела. Лиловые жилки обозначились под кожей: кровь была цвета октябрьских листьев виноградной лозы. Хрип нарушал молчание. Годлив стояла, наклонившись над больным. Лицо ее было бледней простынь. Казалось, что она предлагала ему свое дыхание, всю свою жизнь: она всегда была готова отдать ее ему.

В перепуге пошли разом за несколькими врачами: они явились, осмотрели, ощупали, посоветовали кое-какие лекарства, объявили, что пока ничего еще нельзя сказать, что они вернутся завтра, и удалились, торжественные и равнодушные.

Бесконечно длинная ночь, печальное бодрствование, ставшее еще печальней при свете дня… Отчаяние лампы, угасающей в блеске зари!

Болезнь была очевидна: кровоизлияние в мозгу – об этом свидетельствовали красные пятна на лице и спячка.

Вернувшиеся доктора объявили болезнь опасной: на выздоровление вряд ли можно было надеяться.

Годлив все время не отходила от постели, употребляла все меры, боролась, не теряла надежды. Она была сильна своей любовью к отцу, нежной любовью, которую он внушил ей, окружая ее ласками и заботами. Она призывала его, называла его и себя ласковыми именами, которыми они обменивались: названиями животных и цветов, эпитетами, коротенькими уменьшительными именами, ничего не выражающими слогами, всеми словами, употребляемыми любящими друг друга, словно для того, чтоб подчеркнуть, что они друг для друга нечто иное, чем все остальные люди.

Она осыпала поцелуями его лицо и руки, воображая, что болезнь исчезнет от прикосновения ее губ.

Барб в это время ходила по комнате, огорченная и расстроенная, с громким плачем. Потом она в изнеможении падала в кресло и, казалось, созерцала какие-то дали по ту сторону жизни.

Жорис был в бегах. Ночью он ходил за докторами и в аптеку, чтоб заказать лекарства. Утром он отправился к кюре, чтоб просить его соборовать и причастить Ван Гуля.

Это был скорбный час, когда священник вошел в стихаре и епитрахили, с причастием в дароносице, предшествуемый мальчиком, звонившим в колокольчик. Служанки тоже вошли в спальню своего барина. Старая Фараильд, служившая у него больше двадцати лет, плакала навзрыд: крупные слезы струились по ее щекам, стекали на четки. Все стали на колени. Годлив устроила нечто вроде алтаря на одном из комодов, застелив его еще не оконченным кружевным покрывалом, которое она готовила в дар Мадонне, она не подозревала, что ежедневно плела смертное покрывало для своего отца. На него поставили дароносицу. Послышался шепот молитв, взлетавших звуков, почти не развертывавших своих крыльев. Когда священник помазал лоб и виски умирающего святым муром, лицо последнего слегка содрогнулось. Почувствовал он что-нибудь? На лице Барб, стоявшей возле него и совсем расстроенной, отразилось это содрогание: душа ее была подобна зеркалу, отражающему в себе все отблески.

Священник взял дароносицу. Он приблизился к постели с причастием. Все преклонились. Колокольчик снова зазвенел резко и нежно. Это был легкий звон, капельки звуков, окропившие комнату.

Ван Гулю полуоткрыли рот, чтобы вложить причастие. Тем, кто был возле него, показалось, что перед тем, как сомкнуться, его губы что-то прошептали. Барб ужаснулась, преисполненная надежды. Она утверждала, что отец говорил, что она явственно слышала его слова, он сказал: «Они прозвонили…»

Бессознательный шепот, смутные образы бреда! Может быть, трепет воздушных волн проник в него, соединил его с жизнью. В таком случае, слова Барб подтверждались. В ту минуту, когда его помазывали муром, звон колокольчика коснулся его слуха, передавшего его мозгу при помощи единственного нерва, остававшегося еще бодрствующим: «Они прозвонили!» Он услышал последнее эхо жизни. На грани смерти до него донесся звон колокольчика…

Но почему он сказал «они»? Барб, слишком взволнованная, слишком близко созерцавшая смерть, вероятно, сама придумала эту фразу.

Весь день длилась агония. В домах умирающих царит молитвенная тишина: в спальню из музея часов доносилось скрипучее тиканье. Маятники двигались, колеса, казалось, мололи время. Это был непрестанный раздробленный, отчетливый шум. Годлив умилилась: ее отец так любил часы! Они были его самыми надежными, самыми близкими друзьями. Что с ними теперь будет? Барб этот шум раздражал: он слишком терзал ее нервы. Она попросила Жориса заставить их замолчать, остановить длинные маятники, коловшие ее сердце, и колеса, наносившие ему раны.

Дом стал немым. Казалось, что он уже умер, не дождавшись смерти своего хозяина.

Состояние последнего ухудшилось к вечеру. Его дыхание замедлилось и стало глубже. Лиловые жилки расширились. Лицо стало багровым, лоб был покрыт крупными каплями пота, как венцом из слез. По временам тело содрогалось от конвульсий. Еще крепкий старик боролся со смертью. Он вытянул ноги и опирался ими в спинку кровати, чтоб лучше защищаться.