Звезды на росстани - [29]

Никакой речи быть не могло о соперничестве. Я его знал, он был постарше и посолидней, вообще лучше меня. Элегантно, с иголочки разодетый, скрестивши на груди руки, он всякий раз встречал Марину у выхода, не удостаивая нас, Марининых поклонников, особым вниманием, вообще не беря в расчет возможность соперничества. Провожал ее, всем на зависть, домой.

И вот я, лично я удостоен чести быть ее провожатым. Сначала я односложно отвечал на ее вопросы, но — длинна дорога — мало-помалу разговорился. Она была весела, шутила над моей застенчивостью и просила что-нибудь рассказать. Я читал стихи. Омара Хайяма, подаренного мне другом на всю жизнь, Борькой Попом. Она была задумчива и просила: еще. Возле ее дома, небольшого особняка в глубине сада, подала мне свою руку и задержала ее в моей.

И потом легко и бездумно, с потрясающим душу смехом пробегала мимо, останавливаясь совсем ненадолго. Спросить, например, как я себя чувствую. Я ее видел во сне, засыпал, думая только о ней. Но я никому не посмел бы рассказать о своем дерзновеннейшем увлечении.

С чемпионата России, помню, вернулся побежденным. Захватила меня основательная горячка. Едва не все свободное время молотил воздух, скакал на скакалке, бегал, потел. По старой памяти Марина приходила вместе с подругами на наши «грубые, неэстетичные» соревнования…

Счастливая была пора. Я узнал бы ее всюду, пусть и еще пройдут годы. Хотя не запомнил в отдельности, не отметил и теперь в своей памяти никаких наособицу черт. Ну, к примеру, какие у нее глаза: голубые, серые? Не помню. А дано все же сердцу забиться в груди от прежних воспоминаний, от услышанного знакомого голоса…

…Город раскинулся на высокой горе, так что видно его издали, со всех сторон. И солнце, и простор неба над головой, и зовущие заречные дали, не говоря о памятниках старины глубокой, — все это наш город.

На крутом откосе, синеющем в туманной дымке наподобие грозовой тучи, у спуска к реке, где теперь возвышается памятник Салавату Юлаеву, некогда был старый трамплин. Рекордсмен страны, Константин Кудряшов, в яркой шапочке и голубом свитере, здесь творил чудеса на своих прославленных лыжах. Казалось, летал он прямо над бездной, и меня пронизывала дрожь, когда по прямой, через летящую его фигурку, я упирался глазом в противоположный берег реки: не долетит ли. Но все обходилось, летал он едва за пятьдесят метров. На нынешнем, лесном трамплине такой результат показывают прыгуны средней руки.

Тогда мне было двадцать лет, все выглядело иначе, от всего занимался дух. Помню, возвращался домой, в общежитие, в глазах у меня стоял образ парящего лыжника в яркой шапочке. Услышал плач мальчугана. Подошел к куче пацанов, увидел: трое снимают лыжи с четвертого, а тот не хочет снимать, плачет. В чем дело? Я подошел к мальчишкам.

— Просим покататься, а он не дает.

— Чьи лыжи? — спросил я неизвестно кого, всех сразу. Я оканчивал техникум, только что возвратился с педагогической практики и чувствовал себя уже наполовину учителем.

— Мои, — вытирает парнишка слезы.

— Че врешь? Че врешь? Мои это лыжи! — вылупил глаза тот, что побольше всех ростом и побойчее.

— Его лыжи, — указывали и другие на этого лупоглазого.

Наглое вранье это сбило меня с толку, и я стоял, думал, а мальчик на лыжах потихоньку плакал. И мою — педагогическую-то! — голову наконец осенила идея:

— Ну, не реви, парень, ведь ты большой. Скажи, ты знаешь этих ребят? — спросил плачущего мальчика. Он в ответ помотал головой: нет, он не знает их, — и вытер глаза варежкой.

— Эх, ты, жмот, шкура!!! Ты Вальку Жука не знаешь?! Или ты меня не знаешь, скотина?! — орал лупоглазый.

Но он напрасно орал, мне все стало ясно: передо мной были начинающие грабители, и мне, конечно, полагалось вмешаться.

— А ну, марш отсюда, чтобы я вас не видел! С дороги! — скомандовал лупоглазому, наступая ему почти на ноги.

— Слушай, ты, понял?.. — отскочил он в сторону. — Ты кто такой? Я сейчас свистну — тебе на орехи будет, понял?

А я уводил малыша из-под горы, где из взрослых людей никого уже не было.

Лупоглазый, надо сказать, сдержал слово. Едва мы вошли в улицу, как меня остановили два дюжих хлопца моего роста, один, возможно, и ровесник мой, в легонькой телогрейке, другой — постарше и посолиднее, но тоже одет просто — так выходят во двор по хозяйству. Лицом этот, старший, мне был знаком. Стоял будто в сторонке, скрестив на груди руки.

— Ты, лопух, зачем маленьких обижаешь?

Я разъяснял: плохо они делают, покровительствуя насилию, вообще защищать маленьких грабителей, как они делают, — значит, дать им вырасти в больших негодяев. Объяснялся с той, знакомой мне личностью, с человеком солидным. Пытался уговорить хулиганов.

— Стойте! — я почти крикнул в лицо, отбивая их руки в стороны. — Я поколочу вас, только дотроньтесь.

Уговаривать и предупреждать дюжих хлопцев — это была глупость. Знают, на что идут. Известно, к тому же, что двое — и больше, и сильней одного. Но мне стыдно было вступать с ними в драку. Отчего, как это объяснить? Они же беззащитные, хотя ломят грудью, норовя зайти с двух сторон.

Не хотел я трогать того, знакомого человека. Но он дотронулся до меня…