Звёзды - [3]

Сумерки потонули там, за дальними холмами. Из-за зубчатых верхушек леса показался тонкий серп месяца, земля, засыпая, ещё дышала дневным зноем и мало-помалу вся жизнь, от человека до мельчайшей пичужки, засунувшей голову под крыло, утихала и погружалась в покой, небо развернуло свою красоту и без малейшего облака тёмным, прозрачно-синим пологом стояло над землёй, сияя своим недоступным золотым миром. Часы показывали без десяти минут два. Михаил Сергеевич, машинально проведя языком по запёкшимся губам, стараясь проглотить сухой спазм, резавший ему горло, вышел из комнаты, холодной, дрожащей рукой закрыл за собой дверь и, едва дыша, мягко ступая войлочными туфлями, как вор, как убийца, пробирался в библиотеку, лоб его покрылся мелкой росой холодного пота. С минуты страстного поцелуя и до сегодняшней записки он не прикасался к Евгении Фёдоровне, она умудрилась так, что рука её, даже для формы простого пожатия, секунды не оставалась в его руке, и страсть зрела, росла в нём и теперь захватила его всецело.

Дойдя до библиотеки, он остановился, едва переводя дух, рука его уже легла на ручку двери, как вдруг в конце длинного коридора скрипнула дверь, отворилась, оттуда вырвалась трепетная, красноватая полоса света и легла на полу, не дотянувшись до замершего на месте Маршева. Он увидел тёмную фигуру женщины, за которою дверь снова быстро затворилась. Инстинкт подсказал ему, что это Евгения Фёдоровна, но, почему она уходит от библиотеки, почему так стремительно исчезла в своей комнате — он не мог понять и, нажав ручку двери, вошёл в библиотеку и, как прикованный, остановился на пороге. Против него на кушетке, облокотившись правым локтем на свою «небесную» карту, полулежала Нюша, высокая лампа под громадным бледно-зелёным абажуром лила на неё лунный свет. Бюст девочки нагнулся вперёд, тонкая головка её вытянулась и громадные, испуганные глаза, полные страданья и как бы мольбы, остановились на нём.

— Войдите, — услышал он дрожащий тихий голос Нюши, — пожалуйста, войдите, Михаил Сергеевич.

Маршев машинально запер двери и подошёл к кушетке.

— Пожалуйста, сядьте здесь…

Он сел.

— В моей комнате так душно… брат… уехал… а мне нехорошо, я и попросила Дуню перенести меня сюда, я ведь часто так ночью кочую… — Девочка попробовала улыбнуться, но по бледным губкам прошла только дрожь.

Маршев всё также тупо молчал, Нюша протянула руку и своими горячими, трепетными пальчиками дотронулась до его совершенно холодной руки. Прикосновение это разбудило Маршева, он вдруг взглянул на Нюшу, и в голове его родилась мысль, что всё это — комедия, что девчонка здесь для того, чтоб помешать им. Евгения Фёдоровна ушла, может быть, униженная, оскорблённая этим идолом её мужа. Злость поднималась в нём, он грубо высвободил свою руку.

— В чём же дело? Что же от меня-то вам надо? Я пришёл сюда за книгой!

Он хотел встать.

Трепетные пальчики девочки сильно ухватились за его руку.

— Она была здесь… и больше не придёт… ведь я всё знаю…

Маршев снова вырвал свою руку.

— Тем хуже для вас… зачем подслушивать, подглядывать, это не делает чести и здоровой девушке, не только что больной, которая едва ходит, едва… — он хотел сказать: дышит, но, случайно встретившись с глазами Нюши, запнулся. Эти детски чистые, необыкновенно ясные глаза глядели на него с таким страхом и с такой робкой мольбой, застенчивая улыбка, готовая перейти в рыдание, трепетала на полуоткрытом ротике, густые вьющиеся волосы, совсем пепельные, воздушные, падали прядями кругом обострившегося, страшно исхудалого личика.

— Что вам за дело? Что вам за дело? — бормотал он, — Ничего вы не знаете.

— Я знаю, — тихо зазвенел голосок Нюши, — Женя скучает, злится, ненавидит меня, как будто я виновата, что невольно отнимаю от неё брата и вношу тоску в его дом, но, уверяю вас, уверяю, она потом горько, горько пожалеет… она любит брата, любит… я часто слышала слова, которые она шептала ему, видела её глаза, её губы, когда она смотрит на него…

— Вы слишком много видели! — с насмешкой сквозь губы произнёс Маршев.

— Да, правда, но я не виновата в этом. Болезнь сделала меня тихой… пока я ещё ходила, я любила уголки, глубокие кресла, где никто не пугал меня, не говорил со мной.

— И вы подглядывали, подслушивали?

Глаза Нюши крупно замигали, закрылись на секунду, но она не заплакала.

— Да, я много видела, много слышала. Вот это окно… подойдите к занавесу, вглядитесь сквозь пёстрый рисунок, она прозрачная, и днём с этой стороны поневоле, без желания, всё видно, а ведь я всегда лежу здесь.

Она откинула голову на подушки и замолчала.

Маршев подошёл к окну, пёстрая ткань, на вид показавшаяся плотною, была тонкая индейская кисея, сквозь узор которой он сперва, как в раме из прихотливых узоров листвы, увидел клочок звёздного неба, потом рассмотрел перила, усеянные нежными глазками барвинок, потом шахматный столик, стул… он вспыхнул: сцена первого страстного поцелуя, как яркая картина, возникла перед ним — и Нюша видела… видела и ничего не сказала брату.

Он обернулся к девочке… снова раздражение, злость охватили его. Он стал подозревать преждевременную развращённость в этой больной, молчаливой девочке.