Звездочеты - [19]

— Тебя бумага и чернила в ярость приводят, — с усмешкой напомнил Максим, чувствуя, что Петя вот-вот начнет читать стихи.

— Катя — спасительница! Я диктую, она записывает. Мой личный секретарь. Хочешь пару строк?

— Давай, — мрачновато согласился Максим, зная, что Петя не отвяжется.

— Пару строк, и точка! — заверил Петя, уловив настроение Максима.

Он выхватил с этажерки папку, стремительно дернул за тесемки, рассыпав листки рукописи по тахте.

— В глазах твоих я вижу море! — начал он вдохновенно и, как артист на эстраде, встал у окна.

Коричневая вельветовая куртка на нем была распахнута, грудь плотно обтягивала тельняшка, от всего его вида так и веяло здоровьем, красотой, молодостью. И чем больше любовался им Максим, тем все сильнее мрачнел, чувствуя, что не выдержит и сотворит что-нибудь такое, о чем после будет жалеть.

— Повсюду в мире счастлив я с тобой!.. — Петя читал стихи нараспев, упиваясь каждой строкой.

— Ты вот что, Петька, — внезапно прервал его Максим. — Слушай меня внимательно: запиши эти, как ты их окрестил, стихи в свой тайный альбом и никому, слышишь, никому не показывай.

— Ты шутишь? — вскинул на него красивые миндалевидные глаза Петя. Он все так же искрился весельем, и это бесило Максима. — Это же лирика. Значит, долой «Я помню чудное мгновенье…»?

— Я же просил тебя, Петя: никому не показывай! «Я помню чудное мгновенье…» Да это боец в окопе будет шептать перед атакой — понял ты, величайший из поэтов? А ты: «В твоих глазах я вижу море…» Ты что, Петечка, милый ты мой, оглох на оба уха? Медведь лапой наступил? Не чуешь, как гремят по мостовым кованые сапоги? Как в Европе танки лязгают? Или глаза тебе запорошило? Подыми очи-то кверху — там не пичужки — самолеты летают. И между прочим, с бомбами. И думаешь, везде такая же тишь и благодать, как сейчас в твоем саду? «Царствуй!» — передразнил он Петю. — Да ты знаешь, сколько уже таких, как моя Жека, под развалинами домов навеки лежать остались? А ты ноздрями, ноздрями своими благородными воздух поглубже втяни — ты пыль почуешь, ту, что танками взвихрена, запах крови почуешь. Или ты только благоухающие розы нюхать приучен?

— Максим! — оторопело воскликнул Петя, не ожидавший такого потока горячих, стремительных слов от своего обычно малоразговорчивого и доброжелательного друга. Он все еще смеялся, будто был абсолютно убежден, что Максим шутит. Ведь не могли же привести его в такое бешенство немудреные, но из души вылившиеся строки!

— Что — Максим? — как судья, уставился Максим на Петю, не давая ему читать. — Да если мы твоими стихами будем жить — каюк нам!

— Ну и петух! — ласково обнял его за плечи Петя. — Ну и загнул! Ну чего раскукарекался? Хотел я тебя на лирику настроить, для тебя же сейчас лирика — мировейшее лекарство. Скучаешь же без Ярославы? Ну, говори, скучаешь?

— Ярославу оставь в покое, — тихо ответил Максим. — Я о другом говорю. Маяковского вспомни: «Кто стихами льет из лейки, кто кропит, набравши в рот…»

— Понимаю, — Петя улыбался по-прежнему радостно, искренне и открыто, словно Максим не ругал, а хвалил его. — Но я же не требую поместить мои стихи в хрестоматию и приказом Наркома просвещения обязать заучивать их наизусть во всех школах. И на радио их не собираюсь отдавать. И даже в стенгазету. А ты взялся меня долбать, как Робеспьер жирондистов. Думаешь, испортишь мне настроение? Ни черта не испортишь!

И действительно, Петя ничуть не обиделся на критику Максима, казалось, его ничто не может вывести из равновесия. Вероятно, Максима быстро бы утихомирило его нежелание ершиться и давать сдачи, но он недооценил то, что друг говорит не в шутку, а всерьез.

— Дело вовсе не в тебе, — уже спокойнее продолжал Максим. — Плохо, что такие вот стишата печатают в журналах, перекладывают на музыку и с эстрады поют: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму», «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Да если бы мы после гражданской такие песни пели, черта бы лешего мы социализм построили!

— Эх, чудо-человек, песен о походах и трубачах столько — вовек не перепеть! Но какой поход без привала? А на привале, глядишь, мою песню за милую душу споют.

— Черта с два!

— Как сказать… А ты не задумывался, — Петя посмотрел на Максима затуманенным, мечтательно-таинственным взглядом, — хорошо ли, разумно ли, когда с газетного листа, из каждого репродуктора «Если завтра война…»?

— Не кощунствуй, Петька! — резко оборвал его Максим. — Война стучится в твой дом, а ты сидишь в трусиках на даче и слышишь не орудийный гром, а журчанье самовара.

— Ну ты меня раздел! Ну и даешь! — восхищенно завопил Петя. — Вот нахал: сидит, сосет мое горючее, купленное, между прочим, на гонорар от стихов, и в паузах между рюмками успевает угостить меня оплеухой. Тоже мне великий Моурави! А разумно ли, гений с Чистых прудов, во всех песнях твердить: разобьем, раздолбаем с первого удара? Как ты считаешь?

— А что, по-твоему, петь? Спасите наши души?

— Э, милочка, зачем же передергивать? Ни «Спасите наши души», ни «Баюшки-баю» — ни того ни другого!

— Самая удобненькая позиция — посередочке! — съязвил Максим.

Максим знал: если у Пети вырвалось слово «милочка», значит, терпение кончается, он выходит из равновесия — верный признак. «Вот сейчас-то мы и поговорим по душам», — с упрямой радостью подумал он, поймав себя на мысли о том, что, если бы не встреча с Легостаевым на Оке, вряд ли бы он так убежденно доказывал сейчас Пете свою правоту.