Звездный страж - [235]

«Вести бортжурнал, который может пригодиться когда-то, где-то, как-то. Мрачная унылая рутина долбежки, пока жизнь по капле вытекает в оставшиеся три недели, а может, и того меньше. Одна из миллионов вероятностей — ради надежды спасти какого-то варвара, которому суждено появиться через тысячи еще нерожденых поколений. Несбыточная перспектива помощи какому-то кораблю или мореходу на дальних временных перелетах, когда гиперпространственные могут безнадежно устареть и вся множественность сущностей станет учтенной, отмеренной, взвешенной, оцененной».

— Последнее, что надо сделать, — добавил Вандервеен, видимо, размышляя, — остается на совести последнего.

Сантел приподнялся, заглядывая капитану за плечо, и увидел только бороду капитана, под которой напевало перо «скрип-скрип». Словно когти человечьих орд на заре Творения. Они вгрызаются, дабы обнажить скрытые в земле сокровища, но, так и не выцарапав их у природы, умирают, продолжая скрести в агонии.

И все это живо напомнило скрип его пересохшего языка на обезвоженном небе. Вода, воды. Три недели. Дважды три будет шесть. Трижды три девять. Миссис Мери, шире двери — как растет ваш садик? Воды, ему бы воды. Три недели. Дважды три будет шесть.

— Так что и я беру меньше. Мы в расчете.

Сантел медленно вышел, прикрыв переборку. Походка его была затверженной, окаменелой: двигался он, точно оживший манекен, с застывшим лицом. Глаза его завязли на чем-то далеком и незначительном. Его мечты… Скрип пера по бумаге. Усохший сверток пергамента, несущий великую транскосмическую печать с его именем. Инженер первого класса. Возможно, имя будет записано скрипучим пером. И все — ради этого. Какая тщета.

Чуть погодя тонкий свист воздуха донесся издалека. Он поднялся до высокой ноты и пропал: точно кто-то всхлипывал вдали — жалостливо и беззвучно, глухо рыдая в одиночестве. Заслышав стон, Вандервеен отложил ручку. В смятении и тревоге он направился к переборке, отодвинул ее.

— Сантел!

Молчание.

— Ты здесь?

Загробная тишина.

— САНТЕЛ!

Он поспешил в носовую часть корабля, стальные подошвы взволнованно лязгали, борода простиралась вперед, точно знамя наступающего полка, в глазах командира стыло волнение.

Вот он, передний шлюз с закрытым внутренним и отодвинутым наружным люком — распахнутым в вечный мрак. Он озирался вокруг, судорожно сжимая кулаки. Три скафандра висели рядом, громоздкие, но пустые — точно искусственные люди, лишенные внутренностей. Записка была прикреплена к среднему:

«За мной — никого. За тобой — многие. Прощай».

Сняв записку, он перенес ее в рубку и сидел долго, перебирая этот клочок бумаги в пальцах и невидящим взглядом упираясь в обшивку. Наконец он снова взял в руки перо.

Еще шесть с половиной недель. Двадцать шесть межгалактических временных блоков.

Вандервеен писал медленно, кропотливо, щуря глаза и часто делая паузы, чтобы перевести дыхание. Бортовой журнал его уже не занимал. Долг службы лежал по одну сторону, отставленный, законченный вместе с днем, вступившим в свои права. Долг был выполнен до конца. Но он не отрывал руки от пера. Календарь пусто свисал со стены, разграфленный и поделенный на участки — он давно вышел из употребления. Хронометр остановился. С десяток кислородных рожков были открыты и пусты — ни дуновения жизни не доносилось из патрубков, в которые некогда изливали свое живительное дыхание ныне истощенные кормовые бункеры. Глубокий мрак небытия по-прежнему лежал за иллюминаторами, готовый к вторжению и дальнейшему завоеванию, когда давно уже туманные сигнальные огни поморгали напоследок и угасли навсегда.

Изнемогая от усталости, он все же смог написать:

«Я не один, пока лицо твое передо мною. Я не один, пока воспоминания живут. Я думаю о тебе, мой самый дорогой человек, о том, что ты дала мне, отчего я до сих пор не чувствую себя одиноким. — Он приостановился, чтобы почувствовать слабеющую руку. — Но пришла пора закончить с самой светлой любовью к тебе и детям — от их любящего отца Конрада В…»

Он тяжко боролся с собой, стараясь закончить имя, но так и не смог. И вошла тьма.

И многочисленные годы, и долго раскручивающиеся зоны неизмеримы смертью. Ибо нет времен за гранью живого.

И так же не было чувства прошедшего тысячелетия, когда пробудился Вандервеен. Был только слепящий свет и непередаваемая боль, и еще множество трубок — сверкающих, точно новогодние погремушки, в которых разноцветные гремучие смеси кипели и переливались. И еще были голоса — глубоко в сознании.

— Больше мы ничего не можем. Теперь или никогда. Давай вот этот переключатель: посмотрим, способен ли он еще…

Боль возобладала, она прошла сквозь каждый нерв и артерию, каждую мышцу, но мало-помалу спадала. Беззвучные голоса росли и набирали силу.

Что-то совсем рядом звонко щелкнуло. Мучительная дрожь, овладевшая телом, прекратилась. Осталась лишь слабая пульсация сердца. Он чувствовал странную усталость.

— ВАНДЕРВЕЕН! — Неколебимый приказ ударил в глубине рассудка, и глаза распахнулись.

Он лежал на чем-то мягком, теплом и упругом. Его окружали трое. Он инстинктом угадал, что они — люди, хотя таких он еще не видел. С такими большими глазами и столь мощной психической аурой.