Звезда по имени Алголь - [6]

— До окончания урока пятнадцать минут, — откуда-то издалека, словно из другого, чужого мира, проник в Серёжкино сознание монотонный голос. Растерянно моргая, он огляделся по сторонам. Одноклассники, склонив головы, все как один что-то писали в тетрадях.

Окончательно придя в себя, Серёжка тоже схватил ручку и торопливо, пока ничего не забылось, пустился записывать только что повторно пережитые впечатления. Минут пять он строчил, как под диктовку. Затем дело пошло медленнее. Наконец он приостановился, добавил ещё несколько фраз, поставил точку и огляделся.

Некоторые уже тоже закончили и скучая заглядывали в тетради соседей, потягивались. Серёжка перевёл дыхание и робко взглянул на своё творение.

На половине страницы было написано следующее: «Летом я с отцом был на ночёвке. Мы развели костёр. Там было очень красиво, и красивее всего небо. А ещё река и лес. Потом небо покрылось звёздами. Это было ночью, и я не спал. А потом мы рыбачили. Я сам поймал восемь рыб».

Какое-то время Серёжка тупо глядел в тетрадь, не иначе, пытаясь взять в толк, куда всё подевалось — жаркий костёр, краешек солнца над лесом, речная сырость и полная звуков ночь, и удочка, рвущаяся из рук, и многое-многое, что теснилось в памяти и, казалось, само просилось на бумагу. Он принялся читать ещё раз: «Летом я с отцом был на ночёвке. Мы развели костёр. Там было очень красиво, и красивее всего небо. А ещё река и лес. Потом небо покрылось звёздами. Это было ночью, и я не спал. А потом мы рыбачили. Я сам поймал восемь рыб».

«Я сам поймал восемь рыб», — медленно повторил он про себя. Что же это такое?! Неужели это и есть та самая ночёвка? На берегу реки?.. С отцом?..

— Сдаём тетради, — бесстрастно прозвучало рядом. — Шихов, я жду.

Бесчувственной рукой Серёжка вложил свою тетрадь в протянутую руку учительницы.

Давно прозвенел звонок. Давно все сдали тетради. Давно ученики, забыв про сочинение, носились друг за другом по классу или рассказывали один другому какой-нибудь вчерашний фильм, или жевали что-либо. Один Серёжка Шихов всё сидел неподвижно за своей партой, вертя в пальцах ручку, похожую на поплавок.

«Неужели, — думал он, — неужели всё то, что я видел, что я пережил тогда, в ту ночёвку… и что я только что снова перечувствовал… неужели это невозможно передать словами?!».

РУКОПИСЬ

Григорий Тимофеевич, учитель литературы, выходил из дверей классной комнаты, когда путь ему преградила маленькая мальчишеская фигура.

— Чего тебе, Веретёнкин?

— В-вот… — Веретёнкин теребил в руках несколько помятых листов бумаги.

— Ну? И что это у тебя? — качнул подбородком учитель.

Мальчишка посмотрел на листки.

— Это? — спросил он и замялся, как будто подбирая нужное слово. — Рукопись, — вымолвил он наконец.

— РУКОПИСЬ?! — уже другим, уважительно-заинтересованным тоном переспросил Григорий Тимофеевич, присматриваясь к потрёпанным и словно пожелтевшим от времени листочкам. — Хм, любопытно. Давай отойдём в сторонку. Что за рукопись? Как она к тебе попала? Старинная?

— Н… не очень, — слабым голосом отозвался ученик.

— Кого-то из известных?

Веретёнкин промычал что-то неразборчивое.

— Чья же?

Веретёнкин приблизился к учителю вплотную и почти в самое его ухо прошептал:

— Моя.

Раздалось громкое шипение (Веретёнкин даже испугался.) Это Григорий Тимофеевич с шумом тянул носом воздух.

— Тво-я ру-ко-пись?! — протянул он дрожащим не то от гнева, не то от сдерживаемого смеха голосом. — Я надеялся, что это рукопись кого-то из великих. Льва Толстого, например. Или Чехова. Не-ет, это ещё более бесценное творение! Самого Ивана Веретёнкина! Ну что, великий ты мой? — уже более благодушно похлопал он школьника по плечу. — Хочешь, чтобы я это прочёл? — Григорий Тимофеевич взглянул на часы и после некоторого колебания взял у ученика листы. В пустом классе он бросил листы на стол и сел. Веретёнкин замер в дверях.

— Р-рукопись, — хмыкнул учитель. — Ну, братец, насмеши-и-ил!

Он приподнял за уголок верхний лист и с пафосом, точно со сцены, прочитал:

— «Рассказ»! Что ни слово — то и подарок! Ты бы уж, Веретёнкин, прямо с романа начинал, чего мелочиться! Глядишь, к окончанию школы собрание сочинений выпустил бы. А если говорить серьёзно, сколько раз ты, Веретёнкин, переписывал своё творение? Мне просто интересно знать.

— Три, — с надеждой в голосе ответил тот.

— Три-и, — с подчёркнутой грустью повторил Григорий Тимофеевич. — Три-и… А знаешь ли ты, Веретёнкин, что Гоголь — Николай Васильевич — переделывал свои рассказы до восьми раз. Хемингуэй… тридцать девять раз переписывал окончание романа «Прощай, оружие!». А Веретёнкин — три. Да тебе, Веретёнкин, и пятьдесят три не повредит! Но даже тогда не известно, получится ли что-либо стоящее. А ты уж с ходу — «Рукопись»! Рукопись, дружище, это когда она хранится веками.

Наконец он принялся читать. Веретёнкин почти не дыша следил за выражением его лица. Однако по лицу учителя ничего нельзя было понять.

Но вот он пробежал глазами последнюю страницу, распрямился и, ни слова не говоря, уставился в окно. Веретёнкин стоял ни жив ни мёртв, ожидая приговора.

— Вот что, мой драгоценный Веретёнкин, — с расстановкой произнёс учитель, поднимаясь из-за стола. — Что я тебе посоветую? Снеси-ка ты эту свою рукопись в «Костёр».