Звезда Чернобыль - [8]

«Правда», 26 апреля 1986 г.

Глава вторая

Анна едет впоезде и думает о Свене, о сестрах и о многих других вещах

Наконец-то притомившаяся Ирина Борисовна дремала, положив ноги на сиденье напротив. В купе никого, кроме них, не было, и Анна отдыхала, задумчиво глядя в окно.

Белая ночь, как у нас… Чем дальше к северу и к востоку забирались они в своих лекционных поездках, тем ближе становился дом, тем больше чувствовалось его существование где-то совсем рядом После тесноты Центральной Европы так отрадно было глазам видеть эти безлюдные лесные и гористые пространства. Редко-редко промелькнет озеро с поселком на берегу или одинокий дом среди деревьев. И дома совсем как у нас в Карелии, крашеные охрой, с белыми наличниками, на гранитных фундаментах. Промелькнуло болотце, поросшее цветущей морошкой. Нигде в Европе она не встречала ни морошки, ни морошкового, любимого, варенья. Брусники в Германии полно, ее подают к оленине и всякой лесной дичи. Клюкву можно купить в специальных магазинах, а вот морошка… Должен же быть и у них дефицит хоть чего-нибудь! Хорошо бы приехать в Швецию, когда морошка поспеет, поехать в деревню к родителям Свена, жить там в лесу и собирать ягоды. И отдохнуть немного. Вот уже семь лет, а ни одного отпуска. Кто бы мог подумать, что в эмиграции придется столько работать! Анастасия пугала ее безработицей. Есть безработица, что тут спорить. Но не для Анны, увы. Как отпуск, так либо какая-то лекционная поездка, либо заранее накопленная работа – статья, рецензия, очерк. За семь лет Анна объездила всю Европу, побывала в Америке и в Австралии, но ни разу не посетила даже самого маленького городка в Германии по своей воле: все по приглашениям, все по заранее намеченному плану. А что? Вот закончится официальная часть поездки, у нее останется еще три дня на обратную дорогу, но можно будет и в самом деле отправиться со Свеном на природу, а назад лететь самолетом, чтобы успеть на летние курсы русского языка. Там они будут работать вместе с Ириной Борисовной, так что в случае чего та может даже заменить Анну на день-другой, присоединить ее группу к своей. Надо будет так и сделать. Если только….

Что же там все-таки произошло, дома? Если бы промелькнуло что-то определенное в газетах или в телевизионных новостях, они бы не пропустили: Ирина Борисовна по пути покупала все газеты, а перед отъездом из Гетеборга они успели прослушать последние известия – ничего определенного. Радиация идет из Советского Союза, а Советский Союз на все вопросы отвечает, что ничего у них не происходит. Да, может пройти немало лет, пока правда выйдет наружу. О взрыве на Новой Земле тоже молчали, пока было возможно молчать. Потом признались Западу, а свои собственные граждане и по сей день не ведают, какой ужас там был, сколько людей заражены и болеют, умирают по сей день. И если бы не погиб тогда на Новой Земле их отец, так и Анна бы никогда ничего не узнала. Ну что ж, зато теперь все увидят, чего стоят разглагольствования Горбачева о гласности. Прямо диссидент какой-то, гласности возжаждал! О, Господи! Да захоти он и вправду этой самой гласности, на другой же день оказался бы там, куда за гласность сажают.

Из Гетеборга Ирина Борисовна звонила Свену, напомнила, когда их встречать. Милый, наивный Свен, оказывается, проводив их утром на вокзал, отправился в пресс-центр и там просматривал все советские газеты за последние три дня, надеясь найти какое-то сообщение об источнике радиации. Бедняжка, поди, до сих пор руки отмывает: после того как повозишься с советскими газетами час, руки надо два часа отмывать. Еще смеют говорить о «грязной буржуазной прессе». Анна вспомнила, как однажды, отправляясь в Париж из Франкфурта, купила на вокзале «Литературную газету». В купе она бросила ее в сетку над головой, а потом долго не могла понять, почему это соседи морщат носы, поглядывая на нее, пока сама не взяла в руки свою газету – от нее буквально воняло удушливой типографской краской. Пришлось газету просмотреть в коридоре и выкинуть: не разводить же вонь в купе до самого Парижа!

И все же, как только приедем в Стокгольм, надо будет настроить приемник на Москву – а вдруг сработает «горбачевская гласность»?.. Иногда все же мелькает мысль – а что, если? Ведь должны же, в конце концов, и наверху понять, что нельзя вечно обманывать всех – начнешь обманываться и сам. Иногда думается, что все они там, в политбюро, хоть и не верят собственной пропаганде, но и сами о реальности не имеют никакого представления. Просто крутят свое колесо, как белки, боясь из него выскочить, боясь остановки колеса. Ах, да ну их! Только бы узнать, что же там произошло? Если бы жила сейчас дома, то навряд ли тревожилась бы так. Это сейчас, отсюда кажется, что так тяжела там жизнь. А ведь жила сама этой жизнью, много успела тяжелого и повидать, и пережить. И все же маленькие радости жизни, каждодневные заботы как-то отодвигали гнетущее сознание того, что живешь в больном обществе, в почти умирающей стране. Отсюда, издали, все видится крупнее, значительнее, гораздо точнее и намного больнее. Живя дома, она никогда себя не жалела, не умела жалеть. Школа сестры Анастасии. Но отсюда даже собственная жизнь, кажется, слышится сердцем, как некая трагическая симфония, в которой, если и были светлые ноты, то лишь для того, чтобы оттенить общее звучание трагической безнадежности. Вера в Бога, вера в друзей, да вера в самих себя – вот чем они держались дома. Как мало было света, как мало было радости, а ведь молодость уже прошла, та музыка уже отзвучала, Так уж сложилась судьба, что надо теперь жить вторую жизнь. А как ее жить? Семь лет прошло будто в дымке; ничто уже не задевает глубин души, не так пахнут цветы и не те имена у деревьев. Душе легко – она вышла невредимой из-под пресса всех своих сознательных советских лет и расправилась на свободе. Анна не может объяснить ни Свену, ни другим своим западным друзьям, что такое свобода: разве объяснишь тому, кто прожил всю жизнь на берегу широкой полноводной реки, что такое вода в пустыне? Он будет слушать, кивать, сочувствовать, но что он поймет? Именно свобода, она одна теперь ее горючее. Вовсе не воля и не чувство долга делают ее неутомимой в работе. Те же самые дела на родине отнимали столько сил, нравственных и физических, что сейчас она легко переходит от одного дела к другому, сменяет одну работу другой, и если от чего единственно устает, так это от обилия впечатлений и знакомств. И еще – от многословия, чужого и собственного. Дома как-то само собой подразумевалось, что подолгу и всерьез нужно разговаривать только со своими ближайшими друзьями или с друзьями друзей. Лишь проверенным и надежным людям возможно и нужно было говорить о сокровенном. А здесь тебя приводят в гости и хозяйка через полчаса после начала ужина с улыбкой спрашивает тебя: «Скажите, а вы не тоскуете по родине? По своим сестрам?» А если да, если тоскую, то что же ты – купишь завтра туристскую путевку в Ленинград или в Чернобыль и привезешь мне оттуда приветы от моих сестер?