Звезда Аделаида - 2 - [72]

- Имя друга твоего схоже с ромейским. А какие ещё ромейские имена своих знакомых ты знаешь? Скажи, о, Северус, если тебе стало легче, и жгучая вода, коей ты так немного отпил, позволила отрезвиться тебе.

- Альбус, Филеус, Гораций… Люциус… Руфус, мать его…Ты не поверишь, но - Минерва, Помона - имена ромейских богинь даются у нас, хоть и живущим весьма долго столько, сколько предстоит жить тебе - до двухсот лет, не менее, но, всё же, в итоге смертным магам. Правда, среди… недорослей, учеников, такие имена редкость - большинство их - англо-саксонские, как и язык, на котором я говорил - англский.

Правда, среди… недорослей, учеников, такие имена редкость - большинство их - англо-саксонские, как и язык, на котором я говорил - англский. Саксы же суть прямые родственники англов, вот потому-то и язык их слился с англским в единое целое… в будущем недалёком, когда наступит эпоха варва… Впрочем, сие ненужно знать тебе.

- Да, не стоит знать будущее, ибо грешно сие пред богами. Я слышал о вторжении англусов, саксусов и ютусов на берега Альбиона и об их расселении на брегах сих нашего любимого острова. Но это - такая глушь, там нет ни одного ромейского поселения. Ромеи не обращают на них внимания - это ведь те же дикари, что и бритты, и Нелюди.Так, значит, сие есть ошибка? Надо обращать внимания на них боле, нежели сейчас? Неужли сие есть пророчествуемые колдуниями ромейскими будущие властители острова?

- А зря я сказал тебе об англо-саксах… Нет, об этом не нужно, хотя… Скажи, как думаешь ты - что лучше и легче, знать и пророчествовать истинную правду или исполнять самое пророчество?!

От Вас, профессор, будет зависеть, быть ли Хогвартсу каменным или деревянным.

Слова Луны вновь прозвучали в окончательно протрезвевшей голове Северуса набатом.

- Не философствуй боле, о стоик мой, ибо устали мы оба. Так иди же ко мне и не думай больше о Гарольдусе своём. Пускай его - он и сам убежит, ежели соизволит проснуться, в чём о-о-чень сомневаюсь я, ибо спит он уже вторые сутки после пробежки своей рядом с квадригою отца нашего. Четвёрка раскормленных лошадей и человеческая сила. Всё же несопоставимые силы для более, чем марафонского* забега, а Гарольдус же выиграл его. Он пришёл бы первым, коли бы не устыдился. И хотя не видел я сего окончания

и физического, от боли, и морального, от самого факта свершившегося.

И хотя не видел я сего окончания, но, кажется мне, что Гарольдус сдержал свои силы и сбавил ход, инако возничий отца нашего исполосовал бы «рабу», перегнавшему квадригу высокорожденного патриция и полководца великого, всю спину.

_________________________________

* Согласно легенде, греческий воин по имени Филиппид в 490 году до нашей эры после битвы при Марафоне пробежал, не останавливаясь, от Марафона до Афин, чтобы возвестить о победе греков. Добежав до Афин без остановок, он успел крикнуть «Радуйтесь, афиняне, мы победили!» и упал замертво. Эта легенда не подтверждается документальными источниками (в частности, Геродотом).

Глава 20.

Квотриус страстно поцеловал Северуса, одновременно чувствительно сжав его ягодицы, и Снейп забыл обо всём - были только он, сам Сев и Квотриус, в этом тесном пространстве, заменившем им дом, в этом дерьмовом, не защищающем ни от кого походном шатре. А дом он всё-таки им заменил, да плоховато, да, не по-настоящему - прочными, из крупных блоков песчаника стенами опочивальни в доме своём, доме семейства Снепиусов.

Северус принялся судорожно раздеваться, но Квотриус приостановил его, и сам начал расстёгивать мелкие фибулы на заскорузлой от крови воинов гвасинг тунике, а потом и на нижнем одеянии, бывшем когда-то белоснежным, более тонком, из столь же неведомой ткани, что и верхняя одежда. Но она тоже была вся в кровавых разводах, однако Квотриус не обращая на загрубевшие ткани и обрубливающие их «окаменевшие», режущие руки швы никакого внимания.

Потом он запустил руки на плечи Северуса, медленно раздвинув полы одеяний и поцеловал, тянуче и тягуче, его ключицы, прикусил и нежно поласкал пальцами и губами, подключив и зубы к делу, столь благотворному, соски и начал вылизывать такую белую, совсем безволосую, но солёную от пота, грудь брата, опускаясь всё ниже, покуда не добрался в своих поисках до вроде бы невинного в отношении любови мягкого, ненапружиненного, но расслабленного впалого живота высокорожденного брата. Но сие только на первый взгляд. Ежели знать Северуса получше, а Квотриус знал, что именно живот с мягкой, некрупной впадинкой на нём … и есть эрогенная зона Северуса…

Однако Квотриус не забывал ни на миг, под нечёткий шёпот Северуса, впавшего в сладкую истому, где заветное место на теле возлюбленного брата, но не спешил устремляться языком туда, в ту счастливо найденную впадинку по случаю очередных неистовых ласк тела всего Северуса, целиком, растягивая сладкую пытку вожделением, овладевшим ими обоими, как телом единым…

… Как же мешает простейшая человеческая, такая привычная одежда… Но я не в силах оторваться от Квотриуса, которого желаю всё сильнее и всё более страстно, так, что силы моего самообладания на исходе… Скрываться от его ласк? Но это же глупо, в конце-то концов. Да и куда скроешься, когда всё тело поёт в преддверии, предзнании, предвкушении, предусмотрении даже последствий… такого рода любви, когда Квотриус войдёт в меня, заполнив своей плотью, любви великой, ещё ни разу не испробованною мной? Да, будет больно, быть может, очень больно. Что ж, тогда застенаю сквозь сжатые зубы, с шумом втягивая такой необходимый в это мгновение воздух. Но, нет… это не должно быть… столь больно, иначе бы мужчины не занимались таким видом любви. Таким, одновременно и грубым, и изысканным. Да, именно изысканным, но никак не грязным, что бы я там не говорил в «то», моё «прежнее» время.