Звериное царство - [30]

– Насколько мне известно, все закончится за несколько месяцев, – говорит он. – Пуанкаре[27] утверждает, что до войны может и не дойти. В любом случае она будет короткой.

– Так мы воюем или нет?

– Да откуда тебе знать, Бейри, сколько она продлится, эта война?!

– Отделаем их и еще до зимы вернемся.

– Тихо! Мэрия останется открытой всю ночь. С сегодняшнего вечера, с 20:00, все мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока лет должны прийти и получить военный билет с предписанием, где будут указаны номер части или корпуса, время отправления и номер поезда, на который вы сядете в ближайшие дни.

– Когда точно?

– Да я за час соберусь, если понадобится!

– А зерно мое уберешь?

– Первые из вас отправятся послезавтра. У меня тоже есть сын, Казо, между прочим – ровесник твоего, так что я не радуюсь.

– А если не идти?

– Трус!

– Не пойдешь защищать народ, объявят дезертиром, будут судить и скорее всего расстреляют. Так-то вот…

Ошеломленные люди умолкают, и над площадью повисает тягостная тишина. В небе летят дикие гуси, и их тени плывут по людям, как вестники беды. Лицо у мэра стала мертвенно-бледное, глаза лихорадочно блестят, правая рука с телеграммами дрожит.

– Нужно спрятать наших мальчиков! – раздается сдавленный женский голос.

– Не выйдет, – качает головой Бейри. – За ними придут. И найдут. – Он уже взял себя в руки, распрямился и продолжает: – Мы защитим честь Франции! Пюи-Ларок поможет родине! Все, кто хочет помолиться, приходите в церковь, ее двери тоже будут открыты всю ночь. За дело!

Люди расходятся не сразу, пытаясь осознать обрушившуюся на их головы беду. Немногие помнят 1870-й, война для них – абстракция, пустое слово, головокружительное и возбуждающее, немцев они считают экзотическим варварским народом, фронт – таинственной территорией, где-то там, в лимбе[28], за убогим крестьянским горизонтом. Самые пылкие патриоты восклицают: «Мы идем воевать!» – и косятся на соседей, как необъезженные лошади. Они знают, что придется убивать. Знают – это свершившийся факт, уверенность, истина. Есть даже разумное обоснование: на войне нужно убивать, разве нет? Каждый перереза́л горло свинье, втыкал нож в глаз кролику. Стрелял оленей и кабанов. Топил котят. Все ставили капкан на лису, травили крыс, сворачивали головы гусям, уткам и курам. Они с первого дня жизни видят, как матери и отцы лишают жизни животных, они переняли эти жесты и научились их повторять, убивая зайцев, петухов, коров и голубей. Они проливали кровь, иногда пили ее. Им знаком ее запах и вкус. Но боши? Как убить бошей? Разве они не станут убийцами, воюя с бошами? Несколько задир и фанфаронов похваляются, что будут резать врагов, но большинство молчит. Скоро все расходятся по домам, чтобы собрать укладку – пару рубашек и несколько безделиц на память о лицах любимых людей и родных местах. Некоторые идут не домой, а на поля – война войной, а работа работой.

На площади Элеонора ищет взглядом Марселя, но он ушел, не дождавшись, когда закончится сельский сход. Подобрал косу, оставленную посреди луга (лезвие так нагрелось на солнце, что жжет руку), и продолжил косить с еще большим остервенением.

Элеонора бежит по пыльной дороге, придерживая рукой подол платья, и влетает на поле, совсем запыхавшись. Марсель стоит к ней спиной и правит косу, колосья ложатся широкими валками, стрекоча, как цикады. Девушка подкралась бесшумно, но он заметил ее тень и резко обернулся.

– Не видишь, я работаю?

– Ты не можешь уйти. Ты должен остаться, – выдыхает Элеонора.

– И как же я это сделаю? Хочешь помочь, не торчи тут. Я могу закончить. Успею до завтра. Даже до полуночи. Я могу… Ну же, беги домой! Не зли меня! Пошла отсюда!

Он машет рукой, перепугав стайку кормившихся на пашне воробьев. Элеонора отшатывается, как от пощечины, поворачивается и убегает, оступаясь на камнях.

У Марселя дрожат губы, он часто моргает и смотрит ей вслед. Несколько долгих минут он не может шевельнуться. Коса сверкает, воробьи, забыв страх, снова клюют зернышки в соломе у его ног. Ладно, работа ждать не будет…

Из открытых дверей церкви струится слабый свет. Женщины каждый час задувают свечи: внезапный прилив религиозных чувств случается у всех, всякий имеет собственные метафизические нужды, но, как известно, «пряников сладких всегда не хватает…» Люди идут мимо распятия, трутся друг об друга плечами, сидя на скамьях, пихаются локтями, молясь на маленьких табуреточках, опускают монетку в ящик для сбора пожертвований и уходят со спокойной душой и пыльными коленями.

Мужчины, получившие на призывном пункте предписание и солдатскую книжку, собираются в кафе, чтобы отвлечься, забыться. Старики угрюмы, как выбракованные животные, призывники озабочены и нетерпеливы. Один из них влезает на табурет и зачитывает статью из «Республики Трудящихся»:

– В этот судьбоносный час забыты все междоусобицы, осталась единственная партия, – и это Партия Франции, и один призыв: «К границе!»

Хор голосов скандирует: «К границе!», крестьяне выкидывают вверх сжатые кулаки, запевают «Марсельезу», потом они выпивают «по последней» при свете тусклых фонарей, отмахиваясь от мечущихся над головами летучих мышей. Все возвращаются по домам. Подтыкают одеяло ребенку, пробуют ладонью влажный лобик. Ложатся в постель – с женой, или устраиваются на сеновале – с любовницей. Заходят в конюшню или овчарню, смотрят на спящих животных, вдыхают их жаркий едкий запах, гладят по голове лошадь, касаются черного коровьего вымени, баюкают козленка, ложатся на сено, под бок кобыле. Они любуются спокойной ясной ночью, небом в россыпи созвездий, слушают голос совы и перебранку молодых куниц в лесу. Ими овладевает незнакомое и преждевременное чувство ностальгической печали. Некоторые с тяжелым сердцем вспоминают сонет Жоашена дю Белле