Зубодёр - [4]

На крыльце стояла тумба: на ней, некогда искусно вырезанной из дерева, лежала печать разрушения. Краска почти облезла, а древесина растрескалась под действием непогоды. На вершине тумбы имелось темное круглое отверстие, из которого выступал носик медного сосуда. Затаив дыхание, я просунул руку в горлышко, принялся шарить внутри и, коснувшись дна, схватил зуб и вытащил его. С удивлением я обнаружил, что в плевательнице не было других зубов – зуб моего брата был единственным. Положив на ладонь и разглядывая при тусклом свете маленький белый первый резец с тусклой темно-красной полоской у корня, я сразу понял, что зуб действительно принадлежал Диогену. Я вдруг подумал, что Дюфур и правда может знать о собственной "репутации", и что он постоянно забирает зубы, которые дети кладут в плевательницу. Но потом я отогнал эту мысль, сочтя ее игрой воображения. Несомненно, горничная или кто-то другой из этого дома недавно вынесли сосуд – это было очевидным объяснением. На миг мой взгляд замер на старом особняке. Тишина и спокойствие. В мерцающем свете верхнего окна не было ни души.

            Я бросился бежать по дорожке, промчался по улице Монтегю и в раздумьях остановился на углу Бургунди.

            Пендергаст замолчал, и выражение то ли смятения, то ли осознания собственной вины промелькнуло по его лицу.

            – Как я уже сказал, пока Диоген спал, я собирался положить зуб под его подушку, а потом сказать дяде, чтобы тот оставил вместо зуба монетку. Но я все еще был зол на брата. Я боялся, что Диоген проснется, когда я буду прятать зуб, или что он может как-то иначе узнать об обмане. Тогда он наверняка вытащит зуб из-под подушки, отнесет его обратно к крыльцу старика, и тем самым сорвет затею преподать ему урок. Все эти мысли вызвали очередной всплеск раздражения. Как брат может верить в такую чушь? И почему я трачу на нее время, часами сидя скорчившись в темноте? Я хотел показать ему, каким он был дураком. И в приступе глупой раздражительности выбросил зуб в водосток на углу Монтегю и Бургунди.

            И стоило лишь выбросить зуб, как краем глаза я поймал короткую вспышку в разбитом эркерном окне наверху особняка. Словно свет фонаря преломился в осколках стекла. Еще я заметил или думал, что заметил, движение: какая-то тень промелькнула вдали. Я присмотрелся, но так больше ничего и не увидел. Ни тени, ни движения, только тусклый свет. Показалось, и только. Никто не видел ни меня, ни как я забрал зуб, ни как выбросил его. Я дал волю воображению.

            И я со всех ног поспешил домой. Когда я вернулся, Диоген не спал, дожидаясь меня. Его детское личико выражало настороженность и недоверие. Торжествуя, я рассказал о том, что сделал и почему, и снова отчитал его за глупые и ребяческие суеверия. Сказал, будто надеюсь, что это послужит ему уроком. Я вел себя отвратительнейшим образом, и даже сейчас мне стыдно думать о своем тогдашнем поведении. Вина за трагическую ситуацию, в которой оказался Диоген, частично должна быть возложена на мои плечи.

            Выдержав длительную паузу, Пендергаст продолжил рассказ:

            – С ним случилась такая истерика, какой я никогда не видел прежде. "Старик Дюфур придет!" – в ужасе закричал Диоген, и слезы брызнули из глаз. – "Ты украл его зуб, и теперь он придет… за мной!"

            Я опешил, но продолжил сохранять позицию старшего и более умного брата. Я ответил, что Дюфур, конечно же, не придет, будто он понятия не имеет, что его считают Зубным феем, и что тот не видел ни его, ни меня, и не знал, что зуб вообще оставляли. Но Диоген не поверил ни единому слову. Он настаивал на том, что Дюфур живет только ради зубов, что тот каждую ночь ждет подношения, собирает и хранит зубы, и наверняка видел все, что он и я сделали той ночью.

            Неистовство истерики и чувствительность, несвойственные Диогену, потрясли меня. Тут я начал понимать, что сделал что-то плохое, очень плохое. Я почувствовал себя виноватым, и мне стало стыдно. Я осознал собственную бессердечность. Диоген то впадал в приступы детской ярости, то плакал. Это был единственный раз на моей памяти, когда я видел его плачущим. Я извинился перед ним. Пытался по-своему, по-детски объяснить, насколько необоснованными были его опасения. Обещал защитить его. Но ничего не помогало. В конце концов, я сам расстроился и ушел к себе в спальню.

            Той ночью Старик Дюфур не пришел за ним. Наутро за завтраком Диоген был молчалив и угрюм. Я снова напомнил, что опасения совершенно беспочвенны. Но, даже втолковывая ему это, я ощущал тревогу, вспоминая пустую плевательницу, в которой не было других зубов. Во Французском квартале жили десятки, сотни детей и, наверняка, в плевательнице должно было скопиться достаточно зубов. И где же они? Почему внутри не было хотя бы нескольких других? Но я как мог, игнорировал эти мысли.

            За ланчем Диоген оставался все таким же взволнованным, раздосадованным и расстроенным. Где-то в середине дня он исчез. Он часто так уходил – никому не сказав, куда направляется, или по возвращении домой, где он был. Так что, даже при сложившихся обстоятельствах, я не особо волновался. Я полагал, что Диоген прячется в шкафу с одной из книг, которых ему нельзя было читать, или ставит какие-нибудь ребяческие эксперименты в огромном подвале нашего дома.