Улыбнувшись про себя, я подумал: «Ну, а если нет, то двумя плохими журналистами на свете станет меньше».
* * *
В кабинете капитана Тренкела жужжал, смещаясь от центра влево, вентилятор. Каждые полминуты лопасти задевали за край металлического стеллажа и издавали жалобный звук, словно протестуя против такого варварства, и звук этот гармонично вплетался в симфонию, гремевшую в душном помещении участка. Я давным-давно отвык целоваться. Я не жаловался Рэю, даже когда он находился в добром расположении духа, а уж сегодня, когда все обстояло иначе, — и подавно. Он посмотрел на меня — с бровей у него градом катился пот, — потом устремил взор на бумажный стаканчик, ворчанием выразил свое неудовольствие от того, что он пуст, смял его и, не целясь, швырнул в корзину.
— Ты очень умный, да, Джек? — начал он.
— Стараемся. А что?
— Помолчи, ради Бога. Не вступай со мной в перепалку. У меня нет на это времени. И знаешь, почему?
— Потому, наверно, что ты занят.
— Ага. А чем я занят, ты не догадываешься? Наверно, догадываешься, раз вызвался мне помочь. Ну, и когда ты притащишь его ко мне на допрос? Надо полагать, скоро?
— О чем ты, Рэй? Я не понимаю.
— Отлично все понимаешь, не придуривайся! Об этом вампире, об этом убийце-гастрономе, о маньяке-ценителе изысканной кухни! Ты почему, кстати, не на авеню Лафайетт, угол Ностранд, а? Ты же, кажется, должен был там его повязать? По крайней мере, так нас оповестили по радио!
В ответ я только вздохнул. Рэй извлек из верхнего ящика здоровенную бутыль без этикетки. У него было странноватое, на мой взгляд, обыкновение сливать туда все, что плескалось на донышке других бутылок. За годы нашего знакомства цвет жидкости варьировался от прозрачного до лилового. Сегодня она сверху была янтарной, а на дне — темно-коричневой. Капитан глотнул из горлышка и протянул емкость мне. Я тоже приложился — за компанию.
— Ну, на черта ты это сделал? — продолжал Рэй. — Мало мне хлопот — теперь еще ты будешь путаться под ногами!
— Я не буду путаться у тебя под ногами.
— Ну да, не будешь! Уже путаешься! Меньше часа назад это стало известно нашим щелкоперам, и вот ты уже — наша единственная надежда, наше солнышко. Частный Детектив Джек Хейджи по просьбе убитых горем родителей жертвы берется за это дело! Он уже сел на хвост убийце, совершающему самые чудовищные в истории города злодеяния! Ты что, Джеки, вконец опупел? Зачем тебе это было надо?
Тогда я рассказал ему про Фальконе и про его жену. И про дочку. И про то, какие чувства вызвал во мне старик, и про то, как я не нашел в себе сил отказать ему. Кроме того, это моя работа. Волка ноги кормят.
— Отлично, — сказал он, еще раз глотнув своего загадочного напитка, — посмотрю я, как ты будешь работать, когда вся эта свора шагу не даст тебе ступить, дважды в день — в шесть и в одиннадцать — сообщая обо всех твоих предполагаемых действиях. Посмотрю я, как ты его словишь, принимая в расчет все ограничения, с которыми придется считаться! — Он встал из-за стола, с каждым словом все сильнее наливаясь сарказмом. — А тебе известно, что группа наших обеспокоенных сограждан уже наняла адвоката, который будет следить, как бы кто из моих сотрудников не слишком обидел эту погань, не превысил своих полномочий, не применил бы силу без достаточных на то оснований?! — Последние слова он произнес с нажимом.
Потом, отдуваясь, снова повалился в кресло. Он словно на глазах постарел и обмяк — весь пар из него вышел. Потом, недоуменно пожав плечами, договорил:
— Вот яйца ему через глотку выдирать десять раз в час и всю оставшуюся жизнь — это было бы, пожалуй, «применение без достаточных».
Он опять ухватил бутылку, но остановил ее на некотором удалении от губ. Разумно: если каждый полицейский будет пить, когда ему захочется, или даже когда ему потребуется, в наших доблестных силах правопорядка алкоголиков будет гораздо больше, чем есть сейчас. Бутылка между тем вернулась на стол.
— Да... — сказал он, чуть смягчившись. — Выбора у тебя, конечно, не было. Я таких, как этот Фальконе, навидался за пятнадцать лет. Чуть ли не ежедневно приходится смотреть им в глаза. Начинаешь слушать, и нечем крыть. Не сразу, ох не сразу я научился как бы отметать и чувства их, и слезы, и фотографии из школьного альбомчика — и рассматривать только факты. — Его рука снова обхватила безымянное брюшко бутылки, пальцы побарабанили по нему, но тем и ограничились. — Ну, да что там... Ты уже, слава Богу, большой мальчик, сам все это знаешь. Я хочу тебя только насчет газетчиков предостеречь.
— Да?
— На рожон не лезь. У них с чувством юмора неважно. Ты должен вести себя как образцовый полицейский, иначе они житья тебе не дадут. Как только пройдет достаточное, по их мнению, время, они начнут недоумевать, отчего ж он до сих пор не поймал Шефа? Тут дело нечисто. Тогда ты поймешь, каково нам приходится перед каждыми выборами. Тогда покрутишься. Ну, ладно. Я знал, что ты возьмешься за это дело. Но с журналистами ухо держи востро.
Он окинул бутылку прощальным взглядом и спрятал ее в ящик. Потом со вздохом осведомился, чего мне от него надо. Я объяснил.
