Зову живых - [14]

…Для общества, не привыкшего к рассудительности и разумности, слова мудреца будут словесами безумия!.. В нем глупость и невежество будут удостоены обожания, а истина и знание — гонимы!!

…Невольник никогда не может быть красноречивым.

…Как война родит великих полководцев, так время народных волнений производит великих ораторов. Разительные примеры представляет в этом отношении Франция… Силою бессмертной своей речи пробудили миллионы дремавших и подавленных умов… смело шли на смерть и горделиво умирали за общее дело равенства и свободы…»

Иван Петрович отложил злополучную книжицу. От этого чтения делалось не по себе. Казалось бы, что может быть безобиднее словаря? Но искусно подобранные слова превращали его в трактат, связный, цельный, основанный на дерзких идеях. Стоило вспомнить, что из напечатанных двух тысяч сумели скупить, как разузнал Иван Петрович, лишь тысячу шестьсот экземпляров, и, стало быть, четыреста остаются в публике, на руках, и, конечно, читаются, и, конечно, людьми молодыми, горячими, и стоило себе представить впечатление, на них производимое этими небывалыми на русском языке строками ныне, в сорок восьмом году, — тут уж в самом деле было от чего затревожиться.

Этот Петрашевский, неожиданно подумал Иван Петрович, рождения двадцать первого года и, стало быть, ему от роду около двадцати семи. Самому Ивану Петровичу столько было в семнадцатом, под Парижем. При Воронцове управлял сношениями с французскими властями. Если бы даже он хотел позабыть тот свой взлет, вероятно, вершину карьеры (молодому подполковнику Генерального штаба она виделась, впрочем, лишь блестящим началом), — сорок восьмой год не позволил бы этого: Франция опять завладела мыслями.

В двадцатом году, уже в Кишиневе, генерал Михаил Федорович Орлов говорил: «Революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция тут, конституция там. Господа государи, вы поступили глупо, свергнув с престола Наполеона». В сорок восьмом году эти слова были вполне созвучны духу времени, как и стихи Пушкина той поры: «…Надеждой новою Германия кипела, шаталась Австрия, Неаполь восставал…»

Вторая вершина жизни Ивана Петровича Липранди, быть может, даже выше первой, была связана с Бессарабией, с Дунайскими княжествами. И сорок восьмой год тоже остро напомнил ему об этом — событиями в Валахии, о которых он узнал стороною; в Петербурге пока ничего не объявляли. Но так совпало, что произошли эти события почти день в день через двадцать семь лет после памятной Ивану Петровичу битвы при Скулянах и в том же почти месте.

17 июня 1821 года подполковник Иван Липранди своими глазами наблюдал отчаянное сражение греков-гетеристов противу турок, описанное впоследствии Александром Пушкиным в его повести «Кирджали», — к слову сказать, по мнению Ивана Петровича, с большими неточностями, что и неудивительно, поскольку описывалось с чужих слов. В том деле гетеристы был, побиты, а пушкинский Кирджали получил ранение, и погиб другой персонаж, из повести «Выстрел», Сильвио, в котором многие из общих знакомых узнавали черты самого Ивана Петровича Липранди.

…Высланный из столицы, Пушкин приехал в Кишинев ровно через месяц после Липранди, назначенного сюда почти как в ссылку из-за дуэли, а еще через день они оба обедали у Михаила Федоровича Орлова, тогда дивизионного начальника в Кишиневе. Кишинев, на их счастье, оказался вовсе не такой глухоманью, какою представлялся издали — одному из Петербурга, другому после Парижа. Впрочем, большинство развлечений было для юношей, Пушкин предался им со всею пылкостью своей натуры. Тридцатилетний же подполковник Липранди в карты не играл, а еще менее танцевал. Он занимался тогда разысканиями и сводом повествований разных историков о пространстве, занимаемом Европейскою Турцией, и часто ездил в главную квартиру Южной армии в Тульчин, там корпел над архивами последней войны с Портою. В Кишиневе же более проводил вечера дома, за беседою. Бывали Вельтман, педант и книжник Константин Охотников, горячий Владимир Раевский, с которым всегда о чем-то спорил Пушкин, — ни в чем не хотел отставать, а после спора, кончавшегося не в его пользу, искал сведений о предмете, и нередко в книгах из собрания Ивана Липранди, говоривших о крае с самой глубокой древности.

Что за удивительный это был край, где отпечатались следы скифов, римлян, греков, турок, славян, где сошлись в причудливом переплетении Восток и Запад. С открытием гетерии сюда хлынули фанариоты из Константинополя, и среди них Калипсо Полихрони, гречанка, которая, по утверждению Пушкина, целовалась с Байроном, и молдавские бояре во главе с князем Михаилом Суцо, которого турки назначили господарем за красоту, а вскоре за ними — после битвы при Скулянах — арнауты, албанцы, греки, булгары, разбитое воинство безрукого и кичливого князя Ипсиланти с двумя своими песнями — о предательстве и убиении. В одной говорилось о Тодоре Владимиреску, главе восстания валахов, в другой — о храбром булгарине Бим-баше-Савве… Кто из бывших тогда в Бессарабии не запомнил беспрерывных повторов: «Пом-пом-пом-помиерами-пом» и «Фронзе верде шалала, Савва-Бим-баша»? Пушкин раздобыл переводы этих песен и приносил их к Липранди. А когда подполковник Липранди по поручению генерала Орлова отправился в полки, стоявшие в Измаиле и Аккермане, Пушкин вызвался ему сопутствовать и по дороге в тряской каруце забрасывал его вопросами по истории края, и пока он был занят делами, Пушкин пропадал в старинных замках и крепостях и расспрашивал тамошних старожилов, а возвращаясь со службы, Липранди заставал Пушкина окруженным множеством лоскутков бумаги, с пером в руках, которым он как бы бил такт… И они пили с хлебосольными хозяевами дульчецу, и на обед им подавали суп из куропаток, а жаркое из курицы, и Пушкин хохотал, что все наоборот, однако же вкусно, и потом, в Кишиневе, сообщал рецепты Тардифу.