Зову живых - [16]

«…Где самая талантливость являлась бы чем-то враждебным духу тамошних учреждений!.. Не странно ли там искать ума…»

Когда, получив средней руки место на статской службе, Липранди с семейством переезжал в Петербург, одних только рукописей об Оттоманской империи вез с собой шестьдесят толстых тетрадей, а с тех пор к ним прибавилось почти двадцать томов о раскольниках и немало чего другого… Напечатано же каких-то две-три статейки в энциклопедическом лексиконе! Только ли рок давней дуэли по-прежнему тяготеет над ним, в горькие минуты вопрошал себя Иван Петрович.

«…Где всякое обнаружение разумности… было бы чем-то противузаконным, безнравственным… глупость и невежество будут удостоены обожания, а истина и знание — гонимы!»

Мысль, пронизавшая Ивана Петровича, смыкала прочитанное с возвышением генерала Дубля — le general Double, генерала Двуличного, как прозвали Дубельта острые на язык петербуржцы, и с собственными его, Липранди, неуспехами. Он непрошеную эту мысль отогнал. Нет и нет! Вот где случай еще раз себя показать — и в прямом состязании с Дублем!

В пятьдесят восемь лет, быть может, последний шанс…

В Нарголове на даче

Бешеный сорок восьмой не умерял своей скачки, будоражил не одних только людей с их устоями, с их сословиями, с их правительствами, государствами, границами, потрясал и самое природу. Тропический жар палил невские берега, вползал на них с юга, от берегов днепровских, донских и волжских. Великою сушью звенел високосный год, порошил пылью, шелестел толками о засухе, о недороде. В мае, в июне, в июле повсюду подданные Российской империи тщетно вымаливали дождичка у господа бога. Хлеб горел на корню, выгорали деревни, трещали в пламени деревянные города, и стон погорельцев орловских, херсонских, казанских разносился дымом по России. А следом за пеклом и пламенем хуже татарина являлась бледная немочь холера, гнала на погосты. В церквах служили молебны, крестным ходом ходили по притихшим улицам обезлюдевшего Санкт-Петербурга. И помещик с дворней, и крестьянин оброчный, и чиновник, и мастеровой — кто мог, бежал в деревню, в именье, на дачу.

Титулярный советник Петрашевский перебрался верст за пятнадцать, в Парголово. Место не бойкое и не дорогое, не чета дачным местностям по петергофской дороге или на Крестовском острове или даже в Новой Деревне с ее минеральными водами и концертами. Как всегда, давала себя знать стесненность в деньгах. Это среди знакомых Михаил Васильевич с его хлебосольством слыл человеком отнюдь не бедным; и самая многолюдная пятница не обходилась без угощения; а на самом-то деле, подобно меньшим сестрицам, в полнейшей был зависимости от матери — действительной статской советницы Федоры Дмитриевны, после смерти отца распоряжавшейся всем имуществом. Должно быть, в отместку за то, что однажды попытался было вырваться из-под докучливой ее опеки, помногу родительница не давала. Приходилось и через день просить, и через три. Всякий раз непременно упреки в расточительстве и наставления; и расписочку напиши. Сколько их накопилось, таких расписочек, за эти годы?.. — рублей на пятнадцать, на двадцать, а то, бывало, и на трешничек серебром. Вот и перед отъездом в Парголово заставила унижаться… Да вообще не любил он уезжать из города, прозябание деревенское или дачное всегда было пыткой для его деятельной натуры. Ни купанье в холодных озерах, ни прогулки по мрачноватому замшелому парку, где можно было позабыть про жару, не могли искупить малолюдья и запаздывания газет. В этой «русской Швейцарии» о новейших известиях узнавали на другой день, тогда как события за два часа, не то что за два дня, могли поворотить судьбы Европы! Да и с кем было эти известия обсуждать?!

На счастье, по соседству наняли дачу братья Достоевские, заглядывали к Михаилу Васильевичу на огонек. Он встречал гостей на терраске сообщениями из «Северной пчелы», обильно сдабривая их собственными комментариями. Этот новый парижский взрыв после роспуска национальных мастерских был, по мнению Михаила Васильевича, почти неизбежен, и он сам, с инсургентами вместе, готов был кричать в честь Барбеса, над которым глумились доморощенные остряки, называя Барбеса — балбесом.

Гости, впрочем, принимали известия из Парижа сдержанно, особенно старший, Михаил Михайлович, да и Федор Михайлович тоже. Поглощенный своими писаниями, он оживлялся, лишь когда из города приезжал погостить Плещеев, но не столько от привезенных тем городских новостей, сколько от литературных с ним разговоров. Михаил Васильевич сдержанности своих гостей не замечал, с него было довольно, что нашлись слушатели. А помимо того, вместе с новостями о парижских событиях приходили вести из Петербурга, никого не оставлявшие равнодушными, без различия взглядов.

Тот же номер «Пчелы» сообщал, что опасная и губительная болезнь обнаружилась и в Санкт-Петербурге и что нашлись безумцы, которые вздумали приписывать ее появление отравлению съестных припасов… Последствием сих пустых и ложных толков было-де беспокойство в народе и клевета, а некоторые подверглись обидам и оскорблениям…

Слухи об этих волнениях в Петербурге до Парголова уже добрались, но никто ничего не знал толком, и когда на другой день появились в «Пчеле» разъяснения, на газету набросились с нетерпеньем голодных. В этом номере, кстати, приводились подробности тех и других событий — и петербургских, и, одновременно, парижских.