Зов - [97]

— Погоди, колодезный журавль, погоди, чушка чугунная! Изничтожу, с корня сведу… На мое богатство позарились, нищеброды! Вот вам…

Самые омерзительные слова слетели с толстых губ его.

И вязли они в тумане…

Побежал он домой; там, влетев в спальню, сорвал одеяло с Ильтона:

— Вставай!

Тот рывком, словно по воинской команде «Тревога!», соскочил с кровати, ошалелыми со сна глазами уставился на отца:

— Что случилось?

— Едем. Собирайся!

— В город, что ли? Снова-заново… Ничего я там не потерял, в городе вашем…

— Ах, та-ак?..

Баша хотел ударить Ильтона по щеке, руку уже занес, но столкнулся со взглядом сына — твердым, непреклонным и снисходительным в то же время. Сын — в майке, трусах — был черен от загара, мускулист, крутоплеч, и Баша опустил поднятую руку… Улыбнулся заискивающе:

— Поедем, сынок.

Ильтон не ответил на улыбку улыбкой, как хотелось того Баше.

И в словах сына был холодок:

— Раз и навсегда, баабай, давайте кончим с этим… Выбрал я себе дорогу. Сегодня вот пойду в контору — просить трактор. Вы против — уйду из дома тогда. Чтобы у вас настроение не портилось из-за меня… Ничего не возьму — в своем солдатском уйду!

— Что-о?

— Поймите меня, баабай, но в любом случае будет так…

— Она, это она! — завопил Баша, топая ногами, так что через стенку, на кухне, задребезжала посуда. — Не девка — ведьма! Околдовала! И какая нечистая сила занесла ее обратно в улус?! Опомнись, сын, о тебе ведь забочусь! Других девок, что ли, нет? В ряд ставь — не пересчитаешь, сколько этого товара!..

— Не кричите, баабай…

— Ты мне указчик? А раскинь-ка мозгами лучше, какая она, эта девка… Ни спереди, ни сзади у нее, одни ноги да губы накрашенные — только и видно… Что она умеет? Разве одной музыкой сыт будешь? Разве крашеными пальцами ребенку титьку дашь? Корову выдоишь? Ну?!

Ильтон, сжав губы, пошел к двери и, обернувшись, тихо, но твердо произнес:

— Ее не касайтесь… Тоже раз и навсегда.

Баша сел на пол, на пеструю домотканую дорожку, и заплакал.

2

За ужином, когда Ермоон вернулся с работы, Шарлуу, хитровато поглядывая на мужа, сказала:

— Днем возле конторы повстречала Башу — он как волк на меня посмотрел. И не поздоровался… Почему бы это?

— Пустой человек, — громко отхлебывая из кружки чай, пробурчал Ермоон. — Было б о чем…

— Он, говорят, силком Ильтона в город тащит, а тот не хочет.

— И правильно делает. Обсевком быть на чужой стороне? Ильтон не в отца — в мать, дай бог ей, терпеливой, здоровья…

Шарлуу задумчиво смотрела в окно, как бы прикидывая что-то в уме. Произнесла со вздохом:

— Не вышло бы беды иль сраму… Лучше бы согласился парень с отцом да уехал в город.

— Ты что это? — Ермоон глаза от стола приподнял, густые поседевшие брови свел.

— А то! — Шарлуу не отвела взгляда. — Уже пересказали мне, как поутру Баша скандалить приходил… Правда ли? Чего таишь-то?

— Наболтают… Верь! — Ермоону не хотелось говорить правду: женщина вмешается — больше шуму и треску будет. Приврал, чтобы как-то смягчить: — Он просил у меня одну вещь для своей машины, будто есть она у меня… Стал упрекать, что не хочу помочь ему, раскричался, матерными словами обложил. Не драться же было с ним, стервецом? Вот ведь ненасытный — даже ржавые гвозди на дороге собирает… А Ильтон — нет, не в него!

— Заладил: Ильтон, Ильтон! Родной сын он тебе, да?

— Может, и станет им, — добродушно улыбаясь, Ермоон вылез из-за стола. — Не спеши отказываться.

Шарлуу, убирая посуду, проворчала:

— Какое семя — такое племя. Узнаешь разве, что на уме у него? Не зря говорят: у змеи пестрота снаружи, а у человека внутри. Нет-нет да покажет она себя… Когда не ждешь!

— Чего зря!.. Пойдем, что ль, на дойку, — явно не желая продолжения этого разговора, сказал Ермоон.

Часто вместе с Шарлуу ходил он на вечернюю дойку — помогал жене, не считая это зазорным для себя.

До тагархайского летника шли они, по обыкновению, пешком — что-то вроде неспешной семейной прогулки получалось. А оттуда уже возвращались со всеми вместе на машине…

Сегодня в дороге молчали.

Размашисто вышагивал Ермоон, семенила сбоку, то и дело отставая и затем нагоняя, Шарлуу.

Ермоон не очень-то ясно представлял себе, как их дочь, дорогая родительскому сердцу Дулан, сможет, — если уж все к этому у молодых идет — переступить порог дома Манхаевых. Особенно после того, как оскорбительно отзывался поутру о ней Баша… Проучить если будущего свата, намять ему бока, чтоб навсегда прикусил он свой змеиный язык? Но не выход же! Силой только на время испугаешь человека, но ведь не переделаешь его характер — озлобишь пуще, наоборот… А Ильтон, продолжал размышлять Ермоон, — хороший малый. С детства же на глазах вырастал — весь на виду. Открытый, приветливый, общительный… Приходится лишь удивляться, что у такого живоглота, как Баша, оказался молодецкий во всех отношениях сын. Наверно, кровь матери — трудолюбивой, скромной и отзывчивой на чужую боль Дуулги — взяла тут верх над кровью Баши, и Ильтону досталось от матери все самое доброе, что было в ее роду…

Так думал Ермоон, а Шарлуу, которая, подобно мужу, не терпела Башу, но была в давней дружбе с Дуулгой, три десятка лет уже вместе с ней находилась в доярках, по-своему сочувствовала подруге, что у нее такого тяжелого нрава муж, — в этот час не могла себе с определенностью ответить: будет ли она рада счастью Дулан? И, главное — почему ей так думалось, будет ли оно, это счастье, у дочери, когда над ним, как грозовая туча, гнев Баши… Казалось обидным, что дочь таится — ничего ей не говорит про Ильтона, не открывается, а когда она сама осторожно подступает с разговором — та всячески уходит от него. Девичий стыд? Однако ведь не кому-то — матери своей!