Зов - [41]

— Булад Харинаевич к нам!

— О… бурханы! — мать метнулась в спальню. — Скажи ему: мама болеет! Лежит!..

Дулмадай вышла на крыльцо.

— Позови мать сюда. — Бригадир оставался в седле. Его руки, лежавшие на седельной луке, были в застарелых ссадинах, порезах, несмываемых пятнах мазута…

Дулмадай не забыла наказа матери, но как ей не хотелось обманывать. Просто язык не поворачивался солгать…

— Зайдите в дом, там поговорите, — потупилась она.

Булад Харинаевич спешился, шагнул вслед за ней в дверь…

Мать лежала на кровати, укрывшись ватным одеялом, с мокрым полотенцем на лбу. Можно было подумать, что ее действительно свалила злая болезнь… Но, кажется, бригадир особенно не удивился. Потоптавшись посреди комнаты, он досадливо бросил:

— Любая хворь излечима, только совесть была б здоровой! Горячее время у нас, а вы, как всегда, в стороне!..

Шел к коню с тяжелым закаменелым лицом.

Мать проследила из окна, пока широкая, покачивающаяся спина бригадира не исчезла из вида, и встала с кровати.

— Привязался, — проворчала она. — Где сядет, там и слезет… Не на ту напал! Пусть свою жену пошлет в поле!

У Дулмадай щеки пылали…

— Мама, — тихо сказала она. — Тетя Дулма со всеми вместе на луга поехала. Я сама видела.

Мать, нахмурясь, промолчала.

Ох, как горько было Дулмадай: почему мама учит ее и Бимбу не врать — а сама обманывает? Для колхоза — больная, а на своем огороде работать — можно… Булада Харинаевича терпеть не может, а все в улусе уважают его, говорят, что он человек справедливый… И потом, никто не бывает у них в доме! Лишь иногда вечером, а то и в полночь наведываются гости из аймачного центра, пьют водку. Мать тогда меняется. Закуски для них не жалеет. Раскраснеется вся… А разговоры все об одном и том же: где и как выгоднее продать мясо, куда сбыть зерно…

— Мама, почему…

— Не до твоих мне «почемуков»! Отец как появится — пусть тоже на огород идет. И Бимбу пускай с собой захватит…

— А я?

— Дом, по-твоему, без присмотра можно оставить? За цыплятами поглядывай, свиней накорми. За Бимбой глаз да глаз нужен!

Бимба вбежал в комнату, подозрительно посмотрел на них, звонко — с обидой в голосе — вскрикнул:

— Ты зачем Дулмадай ругаешь?

— Что ты, сыночек, мы о делах с ней… советуемся! Вот глупенький… сладенький мой!

Она прижала Бимбу к себе, ласково поцеловала его в стриженую макушку. Бимба снова исчез в бурьянных зарослях. Мать, разыскав в амбаре тяпку, уже уходила. Вдруг Дулмадай, словно ныряя в холодную воду, тщетно стараясь унять внезапную дрожь, крикнула:

— Почему ты, мама, колхозную работу не любишь?

Мать замерла с поднятой на плечо тяпкой.

— Хочешь, кажется, чтоб я скорее в гроб легла? Иль и так я мало работаю?

— Надо ж, как все, — прошептала Дулмадай, уже не зная, что сказать матери.

— Кому надо?

— Всем…

— Заладила: «все», «всем»… Тебе что — не жалко матери? Отвечай!

— Все по-другому живут…

Ответила так и вдруг почувствовала: легкие у нее слова получаются, не то, как-то по-другому хотела она сказать матери. А эти слова — на ветер. Мать не поймет их.

А какие слова поймет она?

Кричит яростно мать:

— Снова-заново — «все»! Не я — «все» ей! Грею змейку на груди… Ух ты, холодная кровь!

Что-то еще, багровея лицом, гневно говорила мать, однако Дулмадай притиснула ладони к ушам: не слушать, не слушать!

Ходуном ходила в руках матери тяпка, с ее заточенного края срывались острые, как узкие ножи, солнечные посверки…

ЧУЖАЯ ДУША — ПОТЕМКИ

Тяпка в руках, идти нужно… Но Шаажан садится во дворе на бревнышки, хмурит брови, нет у нее ни к чему ни желания, ни охоты.

На Дулмадай досада?

Нет, пожалуй. Она желает Дулмадай лишь добра. Чтоб выросла та прилежной, послушной, трудолюбивой. Когда срок приспеет — можно будет отдать ее в жены самостоятельному человеку. Разве сама она в детстве имела хоть десятую долю того, что сейчас имеет Дулмадай? Смешно сравнивать!.. И пусть кто упрекнет, что она несправедлива к своей падчерице… нет, дочери! Конечно, дочери.

Дарима, женщина, родившая Дулмадай, бросила ее малюткой.

Каленым железом не выжжешь из нее, Шаажан, эту тайну. И Дулмадай, пока не вырастет, не узнает об этом…

А бывает, сорвется она, накричит на девочку — так кто из нас ангел? Кто?!

Кто когда-нибудь жалел ее, Шаажан?

Вот растревожилась, а в памяти всплывает пережитое.

…Промозглый осенний день. Мелкий дождь со снегом. Мерзнут ноги в раскисших от воды унтах. Десятилетняя Шаажан возвращается с поля, где собирала в сумку колоски, оставшиеся там после уборки. Их не так уж много, но за полдня колосков сто, а то и двести отыщешь, а это целая пригоршня зерна!

Невыносимо хочется есть. Чего-нибудь горячего б сейчас… Супа с мясом! Но они с мамой забыли, как пахнет мясо…

У крайних домов Шаажан встретила ровесников — Дариму с Мархаем. Дарима ходит по лужам, всем видно, что на ней замечательные резиновые боты — в их лакированную черноту можно смотреться, как в зеркало. Новые, только что куплены!

У Шаажан дух захватывает — такие сапоги! Никакая сырость им не страшна. Не то что ее унты — сморщенные, обтрепанные, каждый вечер их надо сушить на печке, терпеливо латать… Расползутся — где другие взять? Из чего сшить? А Дарима ничуть не боится за свои городские боты — лезет в самые глубокие места!