Зов - [42]

— Мне папка из Иркутска еще привезет! Еще что-нибудь купит… вот!

На Мархае тоже, как у нее, Шаажан, самодельные унты, но поновее. Не для луж обувка — а похвалиться чем-нибудь и Мархаю хочется. И он, размазывая рукавом сопли над губой, говорит девчонкам:

— Ха! Мне зато отец с фронта письмо прислал. Тыщу… нет, пять тыщ фашистов перестрелял он! Да! Вся грудь у него в орденах, вешать уже некуда. Приедет когда — некоторые ордена я буду носить…

Дарима и Мархай смотрят на нее, Шаажан: что она скажет? Они сказали — теперь ее черед.

Она прижала сумку с колосьями к груди и молчит. Острые иголки жгуче покалывают ноги, по всему телу мурашки — холодно!

— А ее отец в тюрьме, — хихикая, тянет слова Дарима и кривляется. — В тю-юрь-ме-е! Про-во-ро-вал-ся!

И вдруг неожиданно, с разбега, толкает ее, Шаажан, в лужу. Она падает. Лицо в грязных брызгах, с одежды ручейки стекают, колоски, покачиваясь, плавают поверх мутной воды…

— Дочь вора!

Мама, мама!

Но мама дома, лежит на кровати, укрытая всем теплым, что только нашлось у них, — она больна. Лежит она с тех пор, как милиционеры увели отца. Шаажан запомнились их винтовки на ремнях и то, как они, присев у стола, курили вместе с отцом, тихо разговаривали с ним, вроде бы даже смущенные тем, что им приходится арестовывать такого, как отец, человека, еще вчера уважаемого в аймаке председателя колхоза…

— Воровка! — Это уже сопливый Мархай кричит, кривляется, подражая Дариме, язык показывает.

Обида и ярость захлестывают ее, она должна рассчитаться за то, что стоит перед ними, будто мокрая курица, — с нее течет, а они смеются… Но вот они помчались от нее. Первым она настигает Мархая и бьет его, колотит замерзшими ручонками по круглому лицу, царапает его тугие щеки, — тот ревет на всю улицу! Дариму, свалив, тычет носом в грязь: вот тебе, вот! Та тоже, захлебываясь, ревет во весь голос, пока на выручку дочери не выбегает из дома мать. Толстая женщина хлещет Шаажан по щекам, вопит, что мерзкая девчонка такая ж «каторжница», как и отец, яблоко от яблони, известно, не далеко…

А когда согреется у огня, когда уйдет из ее худенького тела злая дрожь, позже она подсядет на постель к матери. Та положит к ней на голову свою легкую, истончавшую руку, будет гладить по волосам, станет успокаивать… «Потерпи, моя крошка, — голос у матери тихий, как бы пересохший, губы бледные, непослушные. — Потерпи… Не копи ненависти в груди — с нею тяжелее в жизни придется. Бурханы милостивы: большие начальники разберутся, что твоя отец не шибко виноват, — он и приедет к нам…» Мать была убеждена: отец пострадал из-за своего мягкого, доверчивого характера, его опутали нечестные люди, такие, как отец Даримы, — поили каждый день водкой и сами ставила колхозную печать, где им выгодно было… Если отец, как говорят, унес из общественной кассы тысячи — где они? Хоть и председателем состоял, а всего добра у них — ложки да плошки… Пришли после суда описывать — нечего! Один старый тулуп да ящик с плотницким инструментом… Выпивал, конечно, отец, вернее — пил, слабость такую имел — это правда…

А в доме, несмотря на то что печь затоплена, студено, из-под щелястой двери сквознячки по щербатым половицам пробегают, в углах от сырости плесень. Она идет во двор, рубит тяжелым топором неподатливый хворост. Топор ржавый, тупой, силенок у нее мало — ничего не получается… Большая рогатая ветка спружинила — и топор, отскочив, бьет ее обухом по колену. Больно-то как! Она ежится на холодном пронизывающем ветру и тихонечко скулит. Нога саднит, хочется есть. И… страшно: а вдруг мамка умрет? О-о-о… И ветер тоже скулит — о-о-о!.. Темно, ни огонька, ни одного живого звука. Война далеко, но и тут она. Рядом. Голодная. Долгая.

…Давно это было, а как вчера!

Шаажан потряхивает головой, чтобы отогнать тягостные видения тех дней, тех затяжных месяцев, тех бесконечных лет, — согнутым пальцем убирает слезы с глаз.

Как мечталось ей тогда жить в тепле, сытой, чтобы не просить у кого-то куска хлеба, а чтоб был всегда хлеб на собственном столе, сколько хочешь, и, главное, не чужой, а свой! Захолонуло ее сердце в ту пору, и оттаивает если — то медленно, радуясь, что наконец-то приблизилась она, к чему стремилась. Много теперь своего у нее. Ну, если не совсем много, как хочется, — однако есть!

Нынче она ни у кого ничего не просит. Да-да! И не хочет иметь никаких дел с Буладом Харинаевичем, со всем колхозом… Муж работает — достаточно.

Муж…

Понимает ли он ее так, как когда-то, в те, уже отдаленные годы… У нее порой сердце щемит — лишь представит, что он плохо стал о ней думать. Да нет! Он не подумает о ней плохо. Он любит ее. Он поймет ее — она не для себя ж!..

И Шаажан окончательно успокоилась.

БАБУШКИ ПЛОХИЕ НЕ БЫВАЮТ…

Ох уж эти телята! Пасти их — одно наказанье. Замучилась с ними Дулмадай. Как только солнце поднимется в зенит, начинается жара, откуда-то прилетают оводы. Они жалят телят, а те, задрав хвосты, несутся вслепую куда попало. Попробуй догони их, побегай, собери вместе! Чего доброго, на колхозное поле ворвутся, посевы помнут — неприятностей тогда не оберешься… Извелась Дулмадай, личиком почернела. И зачем они держат на дворе столько скотины? У кого еще в улусе в собственном пользовании столько телят — два бычка и две телочки? Только у них. Колхозники головами качают: зоотехник меры не знает…