Зов - [34]

Заспешила навстречу, а ноги чугунные.

— Беги… не успеешь! — запаленно выдавила из себя старуха. — Яабагшан с кем-то приехал… Хотят корову твою увести! За Пегого!

С полкилометра было от телятника до дома. Раза два или три, поскользнувшись, упала, вымазалась в грязи, и ничего не было в этот момент в ней, кроме неслышного неистового крика: «Не отда-а-ам!..»

Еще издали увидела, как незнакомый высокий мужчина привязывает Пеструху к задку саней; рвется к нему Ардан, но его оттаскивает в сторону Яабагшан — хватает за плечи, за руки, за ватник… Услышала плачущий голос сына:

— Оставьте-е!.. Скоро отелится… тогда теленка вырастим, приведем…

У крайнего дома бросился Сэсэг в глаза кряжистый пенек со всаженным в него топором… Она подбежала к нему, рванула топорище на себя. «Не отда-ам!..»

Что запомнилось еще Сэсэг — это расширенные ужасом глаза Яабагшана.

Увидев ее обезумевшее, в грязных подтеках лицо, высоко поднятый над головой — в замахе — топор, он метнулся в сторону. Незнакомец отскочил от коровы, бросился за лошадь… Сэсэг ударила топором по веревке, перерубила ее и раз и другой ударила по саням — лишь щепки брызнули.

— Ответишь, Сэсэг! — крикнул издали Яабагшан.

Высокий прыгнул в сани, гикнул на лошадь, и та резво взяла с места…

На ходу вскочил в сани Яабагшан. Его угрозы потонули в шуме полозьев, с визгом рассекающих ноздреватый снег, разбрызгивающих талую воду.

Сэсэг, выронив ржавый топор, обняла Пеструху за шею, уткнулась в ее теплые, влажные, легонько подрагивающие губы. Сбоку прижался к матери Ардан…

Пришел шаман Дардай; сокрушенно говорил за их спинами — вполголоса, словно бы стремясь утешить:

— Работаете на власть, а как она к вам… ай-ай. Терпите. Молитесь. Молитесь. Боги не оставят… И я помолюсь за вас, несчастных…

27

Конюх Намсарай, еще раз проверив, надежно ли заперта конюшня, взглянул туда, на бугор, где, высоко приподнятый над другими, ярче всех светился огонек лампы в школьном окне. Значит, Дарима Бадуевна пока там… Вечер — глаз коли, в двух шагах ничего не видно. «Однако пойду, — сказал себе Намсарай, — чего ждать…»

В ограде школы он долго оттирал снегом перепачканные сапоги, кряхтел, сморкался, вздыхал, сам не понимая своей робости… В конце концов, рассердившись на себя, твердым шагом взошел на крыльцо, потянул за ручку двери… Дарима Бадуевна, подняв голову от книги, какой-то миг смотрела на него пугливо, а узнав, широко заулыбалась, встала навстречу:

— Милости прошу… Рада видеть вас.

Опять у Намсарая не находилось слов, которыми бы удобно было начать разговор; он бочком втиснувшись на сиденье низкой парты, гладил ее крашеную поверхность ладонью, молчал, и учительница, видя его смущение, заговорила первой. Стала рассказывать, как ездила в Шаазгайту, что увидела там… В ее словах была грусть, даже боль: деревня на отдалении — и вроде бы никому до нее дела нет. Живут там люди, работают на совесть, а от правления колхоза никакой помощи. Яабагшан приедет — накричит, пригрозит… стыдно за него!

— Вот-вот, — обрадовался Намсарай. — А я зачем пришел? Надо нам подумать, крепко подумать насчет Яабагшана. Он ставит печать направо и налево — разорит хозяйство! Семью табунщика Сэрэна заел совсем…

Помолчал и добавил тихо, но веско:

— Ты член партии, я член партии. Остальные коммунисты на фронте, а тут, в Улее, двое нас… Если не мы, то кто же?

Не один час еще горел огонек в школьном окне. Полностью сходились во мнении старый конюх и молодая учительница. Разве не видно, как Яабагшан из «исполняющего обязанности» рвется в председатели — уже объявил, что совсем скоро собрание состоится, где они должны будут избрать его на этот пост, чуть не ежедневно названивает в аймачный центр, своим дружкам, заручается их поддержкой… Не вступить с ним в борьбу — это отдать ему колхоз на откуп! А у него один принцип: что хочу, то и ворочу, никто не смеет пикнуть!…

Намсарай выбрался из-за парты, прошелся, разминая затекшие от неудобного сидения ноги, сказал Дариме Бадуевне:

— Раз так — давай бумагу писать. Думаем вместе, а ты складно пиши… Завтра на Вороном отвезу эту бумагу. Дорога пока терпит. В день и ночь управлюсь…

Дарима Бадуевна не спешила брать ручку. Лицо ее было задумчиво.

— Письмо письмом… Однако тут вот еще что… Беспокоит меня Сэсэг. Что-то, по-моему, неладно у нее. Шаман кругами возле ходит. А он, хоть не разобралась, но думаю — не слабее Яабагшана… Яабагшан на виду, а тот скрыт весь.

— Да, — кивнул Намсарай. — Их шаманская порода любит воду мутить…

— Завтра, пожалуй, снова к ней в Шаазгайту съезжу… Очень напуганные глаза у Сэсэг. Очень.

— У нее дед был больно уж религиозным. И отец, помню, тоже!

— Знает шаман, куда семена бросать.

— Давайте, Дарима Бадуевна, сначала с Яабагшаном закончим…

— Да-да.

И учительница решительно вывела на тетрадном листе:

«Первому секретарю Боханского РК ВКП(б)…»

28

Этим поздним вечером — вдали от Шаазгайты — Намсарай и Дарима Бадуевна не раз вспоминали добрым словом и Ардана, и его мать Сэсэг… Ардан же, ворочаясь в постели никак не мог заснуть. Перед глазами, не уходя, живо стояла сцена сегодняшнего наезда Яабагшана — как хотел он увести со двора их Пеструху, как в руках матери качался поднятый топор… Сейчас — он слышит — мать заснула, дышит глубоко, ровно. За ужином она молчала, он видел печаль ее запавших глаз, скорбно сомкнутых губ, — впервые показалась она ему старой. А разве она старая?