Зов - [4]

И, фыркнув, вышел, сопровождаемый изумленным взглядом старухи.

За новым домом стояла развалюха, старый домишко, дверь в нем кое-как держалась на проволоке. Развалюха была набита старым хламом — покореженная люлька, ржавая жестяная печка, лемех, коса, вилы...

Зоро нашел сносными только два стула и печку, а остальное вынес за лачугу, выскоблил потолок и стены, приладил дверь — привел развалюху в божеский вид.

А вечером, когда сыновья вернулись домой, отец ужо унес в новое жилище свою кровать, кое-какие пожитки, утварь и мешок муки... Теперь был у него свой, отдельный дом, и, сидя у его дверей, он спокойно курил.

Парни переполошились: кто обидел отца? Друг на друга думали, мать расспрашивали, у него у самого, у отца, хотели причины дознаться, но Зоро ответил коротко:

— Так моей душе угодно.

Как ни увещевали, как ни упрашивали, как ни уговаривали, домой он не вернулся и под крышу сыновей, у которых свой очаг, не пошел.

Отделился, и все тут.

На другой день в полдень Зоро был уже в нижнем селе. Прошелся несколько раз взад-вперед под окнами Але, хотел ее на улице увидать. Походил-походил, да и остановился под раскидистой шелковицей, упершейся ветвями в стену дома. Постучал, скрывшись за стволом шелковицы, в окошко, подождал, не покажется ли в окошке Але... Покажется, так он ей знак подаст, чтоб вышла. Еще походил, еще постучал, но Але все не было и не было. На улице только ребятишки вертелись — понятное дело, весна, каждый при деле.

И Зоро ничего другого не оставалось, как войти во двор.

Не успел войти, сразу Але увидал. Под тем же абрикосовым деревом, что и в тот день, она тогда красный перец со связки снизывала. Теперь вокруг абрикосового дерева росли овощи, и Але рыхлила землю.

Совсем она стала крохотная. Плечи опущены, голова склонена набок, и Зоро показалось, рыхлит она землю и ноет. Ни слов он не расслышал, ни напева, но так уж показалось ему, Але песню поет, одну из тех, что исстари пелись в их краю.

Заслышав голос Зоро, старушка резко вскинула голову.

— Але, душа моя, — Зоро прислонил палку к стволу абрикосового дерева и взял руки старушки в свои ладони. — Вот и свиделись... А ты маленькая стала, с горсточку... Как та Але... — И кивнул головой в сторону гор. — Как та маленькая Але... Помнишь?.. День стоял весенний, такой, как сегодня... Помнишь?.. Он у меня и сейчас перед глазами... А ты помнишь?.. У тебя на головке венок был, и ты, как козленок, скок-поскок с камня на камень... Помнишь?.. Душа моя того дня не забудет...

И все вышло так, как и в первую встречу: Зоро выпрямился, затуманенный взгляд устремлен к далеким горам, а напротив стоит маленькая старушка, не сводя в замешательстве глаз с земляка.

— Пошли в дом, братец Зоро.

— Нет, только не туда, только не туда, душа моя, — пылко отказался Зоро. — Вон, — в глубине сада росла молодая яблонька, — пошли под то дерево.

Потом он попросил вина в медной мере и, взяв палку, пошел под яблоню.

— Дело мое праведное, Але, — он взял вино из рук старушки. — Да будет Марута мне в помощь, — выпил вино и деловито распрямился. — Ну, а теперь спрашивай, зачем пришел Зоро.

— Мы земляки, почти что родня, братец Зоро. Таков уж обычай — навещать друг друга.

— И всего-то, Але? — Зоро протянул руку в сторону абрикосового дерева. — Я тебе там напомнил: был погожий день, вроде сегодняшнего, и сердце мое рвалось к тебе, Але.

Зоро подождал ответа, но старушка смотрела на него вопросительно.

— Принести еду, братец Зоро?

— Не надо еды, вина принеси.

«О Марута, — взмолился он про себя, — твоим святым дыханием раздуто пламя, так пусть твое святое дыхание принесет прохладу и успокоение».

— В тот день, — повел опять речь Зоро, как только Але появилась, — в тот весенний день, когда пронзила меня любовь к тебе, ты, Але, вот такусенькая была, — он отмерил вершок от земли. — В тот день меня и осенило: Але, у которой босые ножки в росе, — моя! Моя, и все тут! Поняла?.. Марута в тот день мне любовь дала, да судьба ее у меня отняла. Все было — резня, погром, да бегство, да затмение солнца... Да, Але, затмилось солнце, и мы с тобой друг друга потеряли... Я все верно говорю, душа моя.

Старик отпил вина, зажег новую сигарету и стал ждать, что Але отзовется. А она молчала, склонив голову набок, и ее натруженные пальцы задумчиво перебирали листву.

— Вот ты и опять моя, Але, — зашептал старик, — Не сгинул тот день, Але, не пропал, вот он, тот весенний день, пред моими очами... Ягнята с козлятами резвятся под горой Марутой, а ты...

День, выплеснувшийся из отрочества в это весеннее утро, бархатистый и пестрый, не давал Зоро покоя, и он продолжал:

— Так вот... Пронзила меня любовью Марута, и с того дня этот святой грех во мне, Але... Поднимайся, и отправимся, душа моя...

— Куда? — поразилась старушка.

— Спрашивает куда... Для кого ж я тут сказки сказываю? Вставай, Але, и пошли в мое село. Я от своих отделился. Сколько лет жить-то осталось? С тобой проживем эти годы. Пусть все будет так, как Марутой завещано.

— Спятил, что ли? — приложив ладонь к губам, произнесла старушка в сторону и попыталась было убрать вино.

— Да нет, вино ни при чем, вино не виновато, вот что виновато, — и он приложил руку к сердцу, — только оно, душа моя, и ничего больше... Кому та красивая сказка сказывалась, Але? Зачем мы и явились-то тогда на белый свет, если не положим свои головы рядышком на одну подушку?