Зорькина песня - [33]

Сколько же получится пороха из собранных ею корзин? Много, наверное… Порохом начиняют патроны… Начиняют, как пироги капустой… Подавится Гитлер такими пирогами.

— Вот тебе, вот тебе, жри, фриц! — со злостью шептала Зорька и, уже не разгибаясь — так легче, переходила от куста к кусту, волоча за собой тяжёлую корзину.

Девочки что-то кричали, но Зорька не слышала. Она потеряла счёт времени и перестала чувствовать усталость.

— Хлопок! — вдруг закричала над её головой Рахия. — Хлопок спасай!

Зорька с трудом распрямилась. Рахия бежала к площадке, где будто живая шевелилась гора собранного хлопка.

Ветер усиливался. За дорогой по степи катились, цепляясь друг за друга, серые шары перекати-поля.

Вдали, там, где ряды хлопчатника сливались в ровное единое поле, внезапно возникла буро-жёлтая кружащаяся пылевая воронка. Она подбирала по пути сухую траву, ветки саксаула, палые листья, гнала впереди себя мутную волну пыли.

Девочки в панике забегали по полю.

На площадке метались Вера Ивановна и Рахия, пытаясь натянуть поверх собранного хлопка брезент. Зорька со всех ног бросилась к ним.

— Держите крепче! — кричала подоспевшая Галка.

Рядом с Зорькой и Верой Ивановной за брезент уцепилась Анка Чистова. Воронка приближалась, увеличивалась, вырастая в огромный вертящийся столб. Волны мелкой острой пыли шли одна за другой.

В последнюю минуту девочки успели натянуть брезент на хлопковый холм. Волна песка хлестнула их по спинам. Зорька закрыла глаза и изо всех сил уцепилась за брезент. Ветер вырывал его из рук, надувал парусом.

— Ничего себе погодка! Как в Африке! — крикнула Галка, сплёвывая песок.

Когда Зорька открыла глаза, столба уже не было. Ветер дул так же сильно. Ветки хлопчатника стелились понизу. По степи катились сорванные с шестов плакаты, мчались наперегонки шары перекати-поля. Только сухие белые сучья саксаула тянулись к угрюмому красноватому небу.

Глава 18. Черные пятна

— Ты была когда-нибудь в настоящих горах? — спросила Галка.

— Нет… Папа только хотел отпуск взять и поехать в горы, как война сразу началась. А ты?

— И я не была… а может, и была когда, не знаю. Мы с мамкой и бабушкой, считай, всю землю обходили. Бабка моя здорово гадала. А потом мамка заболела. Мы ночью стучались, стучались в хату, а тётка вышла, здоровая, как квашня, да как заорёт: «Геть звидсыля, цыганские морды! Ще обкрадёте!» Больно нам её богатство нужно было. А потом мамка померла в лесу. Всё плакала перед смертью, что нет у нас своей хаты… И бабушка померла.

— Бедная… — Зорька вздохнула и погладила Галку по руке.

Галка сорвала камышину, размяла бархатистую головку, распрямила ладонь и подула. Белые пушинки закружились в воздухе. Она проследила взглядом за пушинками и сказала просто:

— Чего уж там бедная. У всякого своё счастье.

— A у тебя какое?

— У меня? — Галка усмехнулась. — У меня цыганское. Я знаешь, чего хочу?

Она посерьёзнела и искоса взглянула на Зорьку.

— Не будешь смеяться?

— Не буду.

— Вырасту большая и залезу на самую высокую гору, какая только есть на земле… чтоб облака внизу. Построю себе хату и буду жить. С горы всё видно внизу… города, деревни. Всё, всё… Сяду на самую макушку и буду целый день песни петь.

— Здо́рово. Только я бы так не смогла. Если одна, без людей.

— Я ж тебе что говорю: у всякого своя судьба. Вот ты тоже, как и я, в детдоме, а всё не одно и то же.

— А какая разница?

— Для Коли-Вани никакой, а для Краги есть.

— Ну да?!

— Он тебя ещё за ухо не крутил? Вот видишь, боится: придёт твой отец с войны и даст ему за это, а у меня никого нет, меня можно…

— Почему же ты Коле-Ване не скажешь? Никто Краге права не дал уши крутить!

Галка помолчала и сказала тихо:

— Больной Коля-Ваня… Ему скажи, он и заболеет сразу. Чёрт с ним, с Крагой, не оторвал же уха… Ох и посчитаюсь я с ним когда-нибудь, век будет помнить!

Они сидели в камышах на бугуте — длинной земляной насыпи. Эти насыпи делили рисовое поле на ровные квадраты. Когда рис поспевал, воду из квадратов спускали в арык и ждали, покуда земля высохнет, чтобы начать жатву. Метёлки риса местами полегли, перепутались. Ссохшаяся глинистая почва, рассечённая множеством трещин, колола босые ноги. Девочки берегли обувь и жали босиком.

В понедельник школу в посёлке закрыли до конца уборочной. На высокой, обитой коричневым войлоком двери повисло объявление: «Все ушли в колхоз».

Ребята возвращались из колхоза домой затемно. Еле волоча ноги, но не вразброд, а строем. Это получилось само собой, хотя Вера Ивановна и не требовала.

Вместе с детдомовцами возвращались с полей школьники и жители посёлка. Ребята поглядывали на них и невольно ровняли шаг — пусть все видят: идет дружная семья, коллектив. Все вместе. Рахия и Бабатай жили на краю посёлка, но они доходили в общем строю до ворот детского дома и только потом возвращались назад, домой.

Председатель колхоза, щуплый старик с редкой седой бородкой на коричневом, точно запечённом на солнце, узком лице и в громадной меховой шапке, несколько раз приезжал в поле, где работали детдомовцы. И каждый раз на крупе его коня лежал мешок с дынями.

— Хорошо работает детдом, ах, хорошо! — фальцетом кричал он, разрезая янтарную медовую дыню широким кривым ножом. — Николай Иванович, отдай мне в колхоз. Я за таких джигитов в ноги тебе кланяться буду!