Зона милосердия - [50]

Те из них, которым удалось выжить в нечеловеческих условиях и вернуться в нормальную жизнь, навсегда оставались людьми «второго сорта».

Лихие звуки победного марша внезапно прозвучали рядом с эшелоном и прервали поток горестных мыслей.

Я вышла из вагона.

Это последний оркестр покидал уже почти опустевшую площадь.

Около опустевшего эшелона без дела бродили солдаты. На подоконниках и балконах в солнечных лучах еще догорали яркие краски пестрых тканей. Да на ветру трепетали запутавшиеся в ветвях деревьев редкие воздушные шары.

Вот и все.

Я стояла на пустеющей площади, вдали гасли последние звуки оркестра. Ощущение было странным: после стольких дней напряжения – вдруг тишина. Немножко грустно, чего-то жаль. И вместе с тем большая радость. Радость свершения.

На следующий день, почти не показав Франкфурта-на-Одере, нас посадили на пассажирский поезд.

Мы ехали в общем вагоне. К тому, что поезд идет по расписанию, привыкли не сразу.

Заехать домой опять не удалось – в Москве стояли меньше часа. А я уже заранее пригласила своих спутниц к нам в гости.

После всего пережитого, увиденного и передуманного я возвращалась в госпиталь не просто с неохотой, а с активной неприязнью. На душе становилось тоскливо при мысли о необходимости вновь включаться в повседневную рутину административной работы.

Видимо, я просто устала. А может, имело значение то, что я уже смотрела в будущее, так как до истечения срока постинститутской отработки осталось лишь несколько месяцев.

Правда, Елатомцев запретил мне об этом не только говорить, но и думать. Конечно, он будет чинить препятствия. Ну что же, будем бороться.

В Рязани нас встречала машина. Удивились – шофер был незнакомый. Оказывается, работает всего одну неделю.

Новости сыпались градом.

Самая ошеломительная, в которую было трудно поверить, Елатомцева больше нет.

В госпитале другой начальник.

Наконец, мы в госпитале. Встреча бурная, радостная, восклицания, поцелуи.

Главный вопрос – что с Елатомцевым? В Москву уехал внезапно. Госпиталь поручил начальнице 14-го корпуса. Отсутствовал два дня. Вернулся в сопровождении незнакомого майора. На утренней конференции представил его, как нового начальника. Никаких объяснений, ни официальных, ни просто товарищеских. Персонально ни с кем не попрощался. Собрал свои вещи и уехал в тот же день.

Стало невыносимо грустно. Совершенно непонятно, и от этого – еще более грустно и тяжело.

Новый начальник у дел уже третью неделю.

На другое утро, как обычно, за десять минут до начала конференции я вошла в кабинет теперь уже нового начальника.

Встретил радушно, даже очень приветливо. Встал, вышел из-за стола навстречу. Руки по швам. Елатомцеву подобное и в голову не приходило. Я протянула руку – поздоровались. Представился: майор медицинской службы, Юлий Александрович Тавровский.

Сказал:

– Наконец-то вы приехали. Я вас очень ждал.

Подвинул мне стул, только после этого сел на свое место.

Не только манерами, но и внешне – полная противоположность Елатомцеву, высокий, стройный, подтянутый брюнет в штатском. Заметно моложе Виктора Федосеевича. Приятный голос, плавная речь, с лица не сходит вежливая улыбка.

Разговор был долгий. Расспросил меня о поездке. Затем задал несколько деловых вопросов текущего характера. И заговорил о себе.

Надолго ли он здесь – не знает. Назначение получил довольно неожиданно. Во время войны неизменно был начальником госпиталя. Какого – не указал. Семья – жена и двое взрослых детей, сын и дочь – остались в Москве. Переводить их сюда – воздерживается.

С Елатомцевым раньше знаком не был. Впервые встретился при приеме госпиталя. Здесь, на месте, во многом уже разобрался. Было не легко. Теперь, со мною, ему кажется, все будет легче и проще. Больных стало заметно меньше. Считает, что в Зоне, несомненно, надо кое-что изменить. Необходимо закрыть несколько корпусов. В первую очередь туберкулезный. Его надо ликвидировать совсем. Об этом он уже договорился с начальством.

Излагая свои соображения, изредка останавливался и, обращаясь ко мне, спрашивал:

– А вы как думаете? – Или: – Вы согласны?

Ответы выслушивал довольно внимательно.

А мне все казалось, что, произнося длинные монологи, он сам ими любуется. И невольно возникал вопрос: действительно ли он собирается заниматься всеми этими обширными переменами в Зоне, о которых он так подробно говорит? Или он просто хочет произвести впечатление. Ответить себе на этот вопрос я не смогла и поэтому в глубокие рассуждения по поводу его предложений не пускалась.

Он, безусловно, был образованнее Елатомцева, несомненно, воспитаннее, лучше владел речью. И держался как человек очень уверенный в себе.

Поживем – увидим, – подвела я мысленный итог нашему первому знакомству.

Мне было жаль Елатомцева. В его грубой солдатской простоте я всегда чувствовала сердечную заинтересованность в деле, которому он служил. Служил честно, с полной отдачей. Умел, не теряя целого, тонко вникать в детали. Он хорошо относился к людям.

Это было очень трудное время. Не хватало самого необходимого, еще существовала карточная система. Будучи заместителем Елатомцева, я видела, как он внимательно относился к особо нуждающимся сотрудникам, ища и находя возможность чем-нибудь помочь. Он хорошо относился к больным. Умел сопереживать и чувствовать чужую боль.