Зона милосердия - [51]

В новом начальнике я не увидела этих черт. А может, они просто не просматривались за внешним лоском?

Когда монолог, наконец, закончился, я решила ему в тон, так же поделиться своими мыслями о будущем. И сообщила, что до окончания моей послеинститутской отработки в госпитале осталось всего 4 месяца.

Он с трудом переключился другую тему. Помолчал, подумал и сказал:

– Вот как! Жаль. Но хоть немного вместе поработаем.

Ответ меня вполне устраивал.

Утреннюю конференцию новый начальник сократил до 10 минут. Вопросов для обсуждения не нашлось. Из доклада дежурного врача я узнала, что все койки заняты только в 14-ом корпусе. Остальные корпуса полупустые.

Оказалось, вскоре после нашего отъезда отошел еще эшелон, на котором уехало большое число наших больных. В том числе два последних немецких врача: Шеффер и Хазе. А также печальной памяти Шута.

Вдруг я вспомнила: в период формирования первого эшелона кто-то из немецких врачей сказал, что больные грозятся убить Шута в дороге. Никто не принял этих слов всерьез. Я не знаю, чем все кончилось, но было известно, что при погрузке он просился в вагон конвоя. Его, конечно, не взяли. А потом дошли слухи о каком-то инциденте, происшедшем по дороге именно в этом эшелоне.

Поступление же больных было лишь один раз и только в хирургическое отделение.

Я отправилась в Зону. Она напоминала пустыню. День был теплый, солнечный, и время для прогулок подходящее. А на улице – никого.

Даже обслуги не видно.

Оказалось, с последним эшелоном отправлена половина ее состава. 10-й корпус опустел более чем на половину. Закрыли зубопротезный кабинет. Анастасия Ивановна занимается только лечением зубов.

О каком переоборудовании и переустройстве Зоны может идти речь, – думала я. Еще два-три эшелона – и в госпитале не останется ни одного больного.

Вся эта система, слава Богу, явно катится к закату. Теперь наша главная задача – удобно распределить больных по корпусам, обеспечив хороший уход при резко убывающей обслуге.

Этим мы и занялись в ближайшие дни.

Осталось три действующих корпуса и один пустой, на всякий случай полностью подготовленный к приему больных.

Значительную часть врачей Тавровский отпустил в отпуск за этот год и отдал долги тем, у кого они имелись, – за прошлый. У меня тоже был месяц в запасе от прошлого года. Тавровский захотел, чтобы я сейчас поработала, и обещал совсем отпустить меня на месяц раньше намеченного срока.

Я посоветовалась с мамой и согласилась.

Что произошло с Елатомцевым? Этот вопрос не давал мне покоя. Сам ли он ушел, и почему? Или, как принято говорить, «его ушли»?

Ответа не было. Думаю, Тавровский знал, но молчал.

У Елатомцева было много друзей среди шахтеров. Со многими я была знакома. Говорила с ними. Результат один – не знают. У одного из них узнала телефон московской квартиры Елатомцева.

Когда вернулась домой, много раз звонила – безрезультатно, трубку никто не брал.

Этот очень больной вопрос так и остался навсегда без ответа.

Спустя пять лет после моего ухода из госпиталя холодным осенним утром я ехала в переполненном троллейбусе. Пробираясь к выходу, я вдруг в середине салона увидела сидящего с краю… Елатомцева, или человека очень на него похожего. Та же мощная фигура, квадратное лицо, не очень новая шинель с погонами медицинского полковника.

Он смотрел вперед, мимо меня. Я повернулась, чтобы пойти в обратном направлении. Публика зашипела в несколько голосов.

Не заметить этой суматохи он не мог. Я громко произнесла его имя. Он не изменил позы.

На остановке я вышла.

Эта тайна также осталась неразгаданной.

Последние месяцы моей жизни в госпитале не отмечены никакими сколько-нибудь интересными событиями. Серые дни, похожие друг на друга, как близнецы, мелькали в системе заведенного порядка.

Больных было мало. Поступления почти прекратились. Выздоровевших после травмы больных лагерное начальство забирало неохотно. Потребность в их явно неполноценном труде уменьшилась.

В результате госпиталь постепенно приобретал черты общежития: скопление трудоспособных, в общем, не старых людей, которым нечего было делать.

Кроме того, постепенно росло число больных, которых по нескольку раз вычеркивали из списков для репатриации по социально-политическому признаку.

Мало дел и много свободного времени было и у врачей. За пределами госпиталя не существовало ничего, чем можно было бы заполнить досуг. Ничегонеделание после многих лет напряженной работы рождало депрессию. А приказа о сокращении штатов все не было.

Некоторые врачи начали поиск другой работы. Находили, готовились к отъезду и вскоре уезжали.

Пышных проводов не устраивали: не было ни средств, ни энтузиазма. Прощались тепло, обменивались адресами и традиционными обещаниями не терять связей, которые, конечно, тут же обрывались сами собой.

Время было такое – приближался 1949 год.

С Тавровским у меня постепенно сложились вполне дружеские отношения. Он оказался образованным и начитанным человеком. Иногда – довольно интересным собеседником. Медициной интересовался мало, госпиталем – еще меньше.

Рутинная работа шла сама собой. Планированная им перестройка Зоны осталась в его красивых планах. Да она и действительно была ни к чему.